Валентин Крючков - На крутом переломе

Все закрутилось с необыкновенной быстротой. Уже на другой день после памятной демонстрации, когда в газетах появились снимки, а по телевидению — кадры, где крупным планом был показан Лукашин с плакатом «Нет АСТ»!, состоялась эта беседа Каранатова с Бухтаровым. А потом, еще через день, Лукашина пригласил Яктагузов и сказал: оформляйся на пенсию. Мы пустили новое приспособление по производству плашек. Все, какие нужны, команды даны.

Была рабочая суббота.

Словно в тумане, Андрей Павлович, сдвинув к переносью мохнатые брови, прошел к своим станкам, как-то стеснительно здороваясь и напряженно думая, что сделать, чтобы удивить и заставить руководство цеха опять обратить на себя внимание. Для этого у него было два пути: или задание не выполнить, или перевыполнить его, допустим, почти вдвое? Если не сделать того, что положено по норме за смену, скажут: мстит цеху. Нет, рассуждал Лукашин, этот вариант не подойдет. Поработаем, как, бывало, в лучшие годы. И хотя Падушев, может, и не стоит того, чтобы позаботиться о нем, но своим словом, рассуждал Лукашин, надо дорожить, да и смену подводить нет надобности. Падушев, Яктагузов — это одно. А смена, цех — другое.

Андрей Павлович с любовью осмотрел родные станки и вдруг почувствовал, как ему сдавило грудь и он ощутил непривычный комок в горле. Наконец, он с трудом прокашлялся и вытер набежавшие слезы. Дрожащими руками вынул из тумбочки масленку, старательно, как всегда, смазал трущиеся части станков, укрепил заготовки в приспособлении и, вытерев руки тряпкой, поочередно нажал на пусковые кнопки.

Дружно запели свои песни моторы, разорвали утреннюю тишину, а напористые, пахнувшие мылом, струйки эмульсии, спасая фрезы от перегрева, помогали им вгрызаться в заготовки, которые словно нехотя уступали, и фрезы шаг за шагом придавали им форму, определенную технологией.

Уверенно лавируя между станками, не делая лишних движений, чтоб сэкономить силы, Андрей Павлович чувствовал себя, как и прежде, в родной стихии, словно рыба в воде, и к нему возвратилось то уравновешенное душевное состояние, которое стало привычным за много лет. А вскоре и песни моторов, и скрежет сдающегося упорной фрезе металла — все потонуло и растворилось в частом, дробном стуке пневматического молотка, которым слесари цеха готовили котлован под фундамент нового координатно-расточного станка, полученного из Швейцарии.

Невдалеке от своего рабочего места Лукашин увидел, как мелькнула кучерявая голова Александра Кудряшова. Это о нем Лукашин, при случае, не без гордости заявлял: «Мой ученик. Работает, что надо! Чемпион города по борьбе. Учится в институте. Уважаемый человек в цехе». Настолько уважаем, подумал о нем с обидой Лукашин, что за день ни разу не подошел. Падушев тоже хорош. Утром, пораньше, оставил задание — и бывай здоров. Сегодня эта троица почти все время вместе. Неспроста что-то. А когда-то и я Падушева крепко выручал. Один год даже в отпуск не уходил, чтобы не страдала смена, цех и в целом завод. А сколько смен в воскресные дни отбухал? Да, все, видимо, в прошлом. В настоящем только бешеный стук отбойного молотка. Это «Як» НОТ двигает. Опять перестройка. Все что-то двигают. Вперед рвутся. А мне, выходит, нет «вперед».

Лукашин смотрел в ту сторону, где на станке Кудряшова готовили к опробованию приспособление для плашек, увидев всех, кто был занят этим делом, начал осмотр станков, которые по-прежнему пели свои песни. Но их было почти не слышно: все перебивали рваные ритмы отбойных молотков. Молодые, здоровые парни из службы механика, словно соревнуясь, взламывали пол, готовили котлован для установки нового оборудования.

Весь день Лукашин работал в этом сплошном грохоте, и даже тогда, когда компрессор выключили совсем, в ушах Андрея Павловича по-прежнему долго стоял этот дробный перестук: та-та-трум, та-та-таррум. Но Лукашин еще с утра настроил себя и работал легко, с подъемом, как в пору своей молодости. У него сегодня одна цель: выполнить задание в два раза, чтобы доказать мастеру и всем остальным, кто без особых сожалений шел на разрыв с ним, на что способен пенсионер Лукашин. При слове «пенсионер» Андрей Павлович усмехнулся и слегка напрягся, чтобы почувствовать, как перекатываются мышцы еще могучих рук и наливается силой тело и, как ребенок, радовался этому. Но, спрашивается, кому нужна эта сила? Дожил, доработался пенсионер Лукашин? А говорим демократия, гласность. Пустые слова. И не видать тебе того почета, который был оказан при уходе на пенсию Антону Рогачеву. С грустью вспоминал его проводы Андрей Павлович. Они даже снились ему не однажды…

Красный уголок переполнен. И будто бы он, Лукашин, в меру гордый и важный, выйдя на трибуну, говорил слова благодарности руководству цеха и представителям общественности за вручаемые ему Почетные грамоты и подарки. Но теперь, выходит, заветная мечта не сбудется. А кто, собственно, виноват? Надо было думать об этом раньше. С болью в сердце рассуждал Андрей Павлович, потом машинально посмотрел на часы и только тут вдруг заметил, что он работает уже вторую смену. «Вот разошелся, как холодный самовар», — осадил он себя.

Торопливо подсчитав изготовленную за день продукцию, Андрей Павлович остался доволен: двести два процента. Такого давно не бывало. Правда, он не обедал. И час прихватил сверх нормы, но дело не в этом, не сожалел, а радовался Лукашин, дело было в процентах: теперь пусть Падушев да и остальные подумают, от кого они отказались. Кого послали на пенсию. А месяц только начинается! И цеху, думал Лукашин, как пить дать, придется очень и очень нелегко. Предвкушая большой сыр-бор, который вскоре разгорится из-за дефицита по плашкам, он снова воспрянул духом и в мыслях твердо надеялся, что и на этот раз в цехе без него не обойдутся. Еще неизвестно, как будет работать приспособление.

С этой, успокоившей его раненое самолюбие мыслью, Лукашин поочередно выключил станки и тщательно стал прибирать их, стараясь не оставлять за собой следов неряшливости. Потом он сложил все детали на стеллаж и, с новой силой осознав, что это все, все (!), что это конец его почти сорокалетней работы в цехе, Андрей Павлович облокотился обеими руками на тумбочку и… заплакал, совершенно забыв о двухстах процентах, которые теперь не радовали. Теперь его с цехом уже не связывали единой веревочкой те десятки лет, что он проработал в нем, а только чуть-чуть, слабой ниточкой, соединял с ним пропуск, который тоже предстояло сдать.

Неожиданно Лукашин, еще не выйдя из того оцепенения, которое охватило его, как в тумане принялся складывать свой личный инструмент и свои личные приспособления в деревянный ящик, в какие обычно пакуют детали для транспортировки потребителям, а потом, словно по наитию свыше, понес его на крышу цеха. Он не спрашивал себя: хорошо делает, или плохо. В каждом его инструменте, шаблоне, приспособлении его ум, его душа, его личный опыт. Это — часть его секрета, его тайна, и он знал, что эту часть секрета можно легко раскрыть самым простым способом: снять чертежи и по ним изготовить копии. Однако это еще не весь секрет. То, что хранит ум Лукашина, измерению линеек и штангенциркулей не подвластно. Это в нем. Это его. И он никому этого не отдаст, как решил он не отдать и то, что при желании могут изготовить не спрашивая на то его разрешения. Именно поэтому Лукашин не хотел, чтобы его инструмент и приспособления достались кому-то другому, тому, кого поставят к станкам вместо него.