Валентин Крючков - На крутом переломе

…Впереди показался дом, в котором он жил. Чем, интересно, занимается Вадим? Может, сказать ему про письмо? А собственно, зачем, если в нем ничего особенного. И даже создалось впечатление, что писал его чужой человек, а не жена, с которой прожито двадцать лет. Всего несколько строк, с просьбой не винить директора завода Никанорова в том, что от него ушла жена и теперь у него появилась любовница. Жалобы на него в горком пишут зря. Он хороший муж, хороший отец. Чтоб не причинять ему и детям страдания, я и ушла. И теперь он волен поступать, как ему вздумается. Если потребует развода, я согласна. И не верьте всем жалобам на него: они от зависти, от обиды. Марина Никанорова. Вот так: Никанорова. Мы же не разведены.

Когда Никаноров получил и прочитал письмо, то под воздействием прошлого, под сильным впечатлением прочитанных писем, которые Марина писала ему из роддома, — решил было сразу после бюро съездить к отцу и там все выяснить, что к чему. Но потом подумал: а стоит ли ехать к человеку, который тебе даже письма не прислал за все это время? Ну, если на меня обиделась, хотя за что — не знаю, то Вадиму-то можно было дать весточку? Есть над чем подумать. К тому же и с Ольгой готовились в отпуск, имели путевки на руках и наметили сразу, после бюро, потратить денек-другой на сборы — и в путь. А он предстоял немалый — на южное побережье Крыма. Желая быть до конца откровенным, Никаноров решил поговорить с Ольгой.

Он зашел к ней в тот же день поздно вечером. С букетом цветов в руках, что делал крайне редко: не любил мертвую красоту. Но Ольге, которая ждет от него ребенка, цветы нравились. И она, увидев его, да еще с цветами, обрадовалась, прижалась к нему и поцеловала. И вдруг заметила: он чем-то сильно расстроен. Поинтересовалась.

— Что случилось?

— Да так. Есть вопросы. И не простые. Поэтому, думаю, может, отъезд отложим на два — три дня?

— Почему отложим?

— Письмо получил.

— От нее.

— Да.

— Что пишет?

— Так, ничего особенного.

— Тогда в чем же дело? Зачем откладывать? — «Хочет к ней съездить, подумала Ольга. А я не хочу. Поездка эта может быть очень опасной для меня». И вслух продолжила: — Она же тебя бросила. Почему сама не может к тебе, к сыну родному и единственному приехать?

И в самом деле, думал Никаноров. Почему?

— Молчишь? Отвечу: вы не нужны ей. Даже трудно поверить — письма вам не прислала. А ты: отложим. Выдумал еще. Раз договорились ехать — поедем. А там видно будет. — Про себя Ольга подумала: отдохну перед родами, как следует. Спокойно. Без нервотрепки. Так устала от неопределенности. Вечно чего-то жди, кого-то бойся. Зачем это мне? Вот рожу, а уж там бывай здоров, Тимофей Александрович. Если не хочешь жить с молодой, поезжай в другую область к старой жене. Дело твое. А вслух сказала: — Наверное, и у меня какие-то права есть. Права у каждого есть. Тем более у меня. Ведь я сплю с тобой. Ребенка жду. А ты: «Не поедем. Задержимся на денек — другой». Если так будешь ставить вопрос, вообще могу никуда не ехать.

— Не горячись, Ольга. Все не так просто. Пойми же наконец. — Про себя подумал: «Двадцать лет с человеком прожито. Это не второй год. Хотя в упреках Ольги не все безосновательно». Вслух сказал: — Понимаешь, все не так просто.

— Понимаю. Поэтому, считаю, что мы должны отдыхать по отдельности. Никуда я с тобой не поеду. Не веришь?

Ольга сходила в комнату, принесла свою путевку.

— Хочешь, чтобы изорвала ее? Я могу.

По тому, как напряглась Ольга, глаза ее сузились, лицо покраснело, Никаноров не сомневался: она изорвет путевку. Но ей, матери моего будущего ребенка, нельзя нервничать и расстраиваться. Надо хорошо отдохнуть. И он решил успокоить ее.

— Ну зачем так скоропалительно, Оля? Мы же взрослые люди. Давай все тихо, мирно обсудим. — Он обнял Ольгу, поцеловал в щеку и сказал ей о том, что думал. И стал собираться уходить, а она, как и всегда в таких случаях, расплакалась.

Вспомнив все, Никаноров решил Вадиму про письмо от матери не говорить. Кто знает, что у нее на уме. Могла бы, права Ольга, написать хоть несколько слов не мне, так Вадиму. А дед тоже хорош. Видимо, все это его рук дело. Он отвез ее к святому Васеньке. Что же с Мариной? И тут вдруг почувствовал, как ему сильно захотелось закурить. Жаль, стрельнуть не у кого. Вадим, если и дома, не курит. Надо терпеть. После бюро Каранатов, для успокоения, может предложить сигарету. Интересно, человек так курит, а голос басовитый, хоть в самодеятельность приглашай.

Никаноров поднялся на свою площадку, подошел к двери и позвонил. Немного подождал, вынул ключ, сделал им два оборота в замке — и открыл дверь. В прихожей пахло пылью, устоявшимся потом от обуви. Надо будет перед отпуском навести порядок. Где же Вадим? Вадима дома не было. Вот еще одна забота. Марина, Ольга, Вадим, отец. Самые близкие люди, а сколько страданий. Наверное, и я им причиняю не меньше. Умоюсь, выпью стакан чая, и потом — в райком.

Никаноров прошел на кухню, зажег газовую конфорку и поставил чайник. И тут неожиданно он заметил на банке с чаем письмо. Взял его и прочитал надпись, сделанную на конверте: «Вскрой утром. Прошу тебя, папа!?» А вдруг что-то такое? Ну и задачу сынок подкинул. То Угрюмов, то родной сын. Они что, сговорились? Может, там письмо от Марины? Тогда почему утром?

Он снял костюм, рубашку, прошел в ванную комнату, умылся. Потом заварил, выпил стакан чая и все время думал, что делать с письмом, которое лежало рядом с чайником. А вдруг утром будет поздно? К чему мне эта игра в кошки-мышки.

Торопливо вскрыв конверт, Никаноров, волнуясь, стал читать неожиданное послание сына.

«Дорогой мой папа! Пройдет время и ты поймешь, и не осудишь. Ты знаешь, какие последствия оставила на земле авария на Чернобыльской атомной станции? Так вот. Они, эти последствия, будут продолжаться еще десятки лет. За что страдают наши безвинные люди? Наш советский народ. То, что делается руководством области и города по предотвращению ее пуска, — своего рода камуфляж. Он вынужденный. Ведь премьер Союза, зная, что не дело, когда опытная атомная станция достраивается практически в городе, в то же время говорит, что атомные станции — наше будущее. Не ожидал от него! А ведь и он говорит, что слуга народа. Какого? И теперь скажу, что меня побудило решиться на крайнюю меру. Один мой знакомый точно узнал, что привезли второй реактор. Как это сделали? Из Москвы позвонили в область. И предупредили, чтобы предприняли все меры предосторожности по доставке реактора на место. Наше руководство, — все же сильна командно-административная система, — взяло под козырек. Местные власти боялись не только Центра, боялись общества зеленых, общества женщин-матерей, всех борцов против атомной станции. А главное — боялись рабочего класса, народа боялись. Старались обмануть его. Потому что на первом месте у них было личное „я“, боязнь и дрожь за свои служебные кресла и кабинеты, с которыми при ослушании можно было расстаться. Поэтому в служебном страхе за свои годами насиженные места они старались обмануть народ. И они его обманули. Бедный мой народ! Его всегда кто-то обманывает. Кто-то предает. Кто-то ведет не туда, куда следует. И он терпит. Но это, не сомневалось: до поры до времени. А тут опять эта подлость с реактором.