Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

В середине семидесятых родился я. Бабки нервно бегали вокруг кишиневского роддома № 10, и успокаивали отца. «Успокоили» настолько, что бедный папа в итоге напился.

Когда же мать наконец выписали, бабушки, распихав остальную родню локтями, вцепились вдвоем в сверток.

— Как ты ребенка держишь?!

— Отстань, старая дура!

— Нет, дай я первая посмотрю!

— Ну бате капул!

Угол конверта откинули, и на бабуль спокойно уставились длинные, уже начинающие зеленеть глаза. Глаза деда. Александра сдавленно ойкнула и разрыдалась в голос.

На следующий день она написала заявление, и вышла на пенсию ровно в пятьдесят пять лет - наши дни рожденья отстоят друг от друга всего на двое суток. От положенной персональной пенсии гордо отказалась, заявив, что ничего особенного для страны не сделала. Свою подругу Тосю, которая работала в министерстве буфетчицей, и которая себе «персоналку» с трудом выбила, она десятилетиями доставала вопросом «Кому же ты так ловко дала?».

Родители уехали обратно, и моим воспитанием занялись бабушки, кормилица и город Кишинев. Бабушки ссорились, мирились и баловали меня безмерно. Во время землетрясений дежурная бабушка брала в одну руку меня, в другую — деньги и документы, и шла во двор, куда высыпали соседи — больше из желания пообщаться, чем из страха. Я жрал фрукты, обдирал на балконе виноград, обвивавший весь дом и впитывал молдавский колорит. За колорит обычно получал по ушам — говорить по-молдавски мне не разрешали, потому что я говорил на этом языке больше, чем на русском.

Кишинев я вижу во сне до сих пор, и иногда во сне же говорю на забытом языке детства. Я скучаю по абрикосам, свисающим из-за забора, по хуторам, стоящим бок в бок с панельными многоэтажками, по курящим трубку цыганкам на обочине шоссе. По арбузам, которыми мы играли в футбол, по музыке, по равнодушной щедрости своей родины. По детству, которое было счастливым.

Я скучаю по бабушке Пане, которая всю свою долгую жизнь так и прожила одна. Она до глубокой старости сохранила фигуру, и в девяносто ей со спины можно было дать сорок. Она носила каблуки до тех пор, пока могла ходить. Красилась, пока могла держать карандаш в руках. Любимым развлечением старушки было выйти в магазин в сумерках на каблуках, в парике и черном дизайнерском пальто, и на оклик «Девушка, куда спешим?», медленно повернуть расплывшееся в довольной улыбке сморщенное черепашье личико.

Сегодня ей бы исполнилось сто десять. Она умерла, сумев взять в своем жизненном прыжке планку «100». Умерла, как и жила, одна. Меня рядом не было. Я сдавал сессию, и вылететь на похороны не мог. Мать с похорон привезла несколько банок варенья, на этикетках которого было старческим размашистым почерком написано: «ДЛЯ АЛИКА».

Я так и не смог к ним притронуться, и они растворились в бесконечных чаепитиях родителей.

Недописанный портрет красивого брюнета, успевшего немного побыть ее мужем, стоит в комнате у Александры. В одном ряду с фотографиями моего деда и меня. Если бы не очевидная древность одного из снимков, их можно было бы спутать.

— Наш самолет набрал высоту. Сейчас вам будет предложен холодный ланч. Просьба открыть откидные столики на спинках кресел.

Большинство родителей желают видеть своего ребенка укомплектованным набором Жизненно Необходимых Вещей. Если ребенок отказывается от чего-нибудь из этого набора, родители впадают в панику.

Когда мне было пятнадцать лет, мать с ужасом обнаружила, что у дитятки нет плавок. На пляж же я катался почти ежедневно. Мучимая подозрениями, она подошла ко мне и спросила, не занимаюсь ли я под видом поездок на пляж Наркоманией или Очень Черной Магией.

Наркоманией я занимался по пятницам вечером, когда на пляже делать нечего, а вот покурить плану — самое оно. Очень Черной Магией я интересовался, брал уроки у своей знакомой ведьмы, по совместительству — медсестры инфекционной больницы. Она процветала, получая деньги за весьма эффективные заклятья и снадобья, подсыпаемые жертве в еду. К примеру, для заговора на понос она использовала фотографию клиента, несколько волос, толченое крыло мадагаскарского нетопыря, пупок мертворожденного младенца (это были очень, очень дорогие ингредиенты) и... немного стула больного дизентерией. Манипуляции велено было проводить в полнолуние, прочитав заклятье, и после пройти очистительный ритуал (мытье рук и посуды хлоркой). Слава и деньги текли к Черной Ведьме Наташе рекой.

Но в гости к Наташе я ходил по вечерам, поэтому честно ответил, что в обсуждаемые часы езжу именно на пляж. На нудисткий. Меня раздражают белые треугольники на заднице, а повышенной стыдливостью я не страдаю.

Слегка повопив, мама успокоилась и велела не совать конец в незнакомые и грязные места, во избежание заразы.

.Сорок минут на электричке, набитой загорелыми роскошными телами (у жителей Калининграда причудливое смешение кровей, делающее его население одним из самых красивых в мире), полчаса «ножкой босою по бережку», и вот они — «сковородки». На высоченных ярко-зеленых откосах прорезаны неведомо кем плоские островки белого песка. Лежи, подставив задницу безупречно-недоступному северному солнцу, или перевернись — пусть яйца щекочет ветерок. Тебя все равно не видно. Да и на пляже никого.

Вот я и лежу, учебник по биологии читаю. Вникаю в феномен хемотаксиса. Как простейшие к приятному ползут, от неприятного уползают. Тут слышу скип песка, да металлическое скрежетание Софии Ротару — с гор спускается козёл. Двуногий козел, лет пятидесяти. Из одежды на нем только кепочка с надписью «Олимпиада-80», в одной грабке транзистор, обмотанный изолентой, в другой — шортики и сандалики рваные. Топает ножками кривыми, мудями отвисшими поматывает. Вот тебе и хемотаксис. Учуял.

— А можно я тут полежу?

— Полежите.

— А меня Витей зовут.

— А я вас вообще не звал. Лежите молча.

— А пойдем в кусты!

— А не пойдем.

— А почему?

— А не хочу.

Попробуй дядьке в климаксе объяснить, что не хотите. Он будет гундосить еще час-другой. Понять, что ты не обязан решать его сексуальные проблемы за свой счет, он не в состоянии.

А я тем временем чувствую, что не ветерок мне муде щекочет, а мерзкий козёл Витя.

— Послушайте, Витя! — говорю. — Секс, обусловленный не глубокими чувствами любящих друг друга людей, а исключительно преследующий цели получен ия полового удовольствия, безнравственен, и вызывает после соития чувство грустного оцепенения. — (Аккуратно убираю его язык со своих гениталий.)

— Ну пойдем в кусты! Я тут знаю одно место!

— Я тут знаю пару десятков мест, но ничто так не отдаляет друг от друга людей, как похотливое совокупление, не продиктованное ничем, кроме.