Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

Но музыкальная школа просто так не сдавалась. Странно, но понимая, как тяжела доля рядового выпускника музучилища, родители упорно мучили потомство сольфеджио и «специальностью». Музыкальные успехи детей были поводом для гордости и хвастовства:

— Ах, я вчера слышу из темной комнаты музыку. Думала, это радио, а оказывается, это Женечка играет в темноте!

— И что он играл, милая? Сигнал точного времени?

Мне не нравится то, что меня заставляют тут делать. Мне вообще тут не нравится. Мама решила, что у меня руки пианиста, и за семь рублей меня продали в музыкальную школу. На самом деле длинная, узкая кисть предполагала карьеру скрипача, на худой конец — гинеколога, но еврейский папа решил, что скрипка в сочетании с половиной еврейских кровей слишком отдает Шолом-Алейхемом.

Взрослые, гляньте,

Взрослые, гляньте,

Как мы рисуем на сером асфальте!

Домик рисуем, и маму рисуем,

Каждым рисунком за мир голосуем!

Пока остальной хор голосует, я угрюмо молчу. Во-первых, мне скучно. Во-вторых, если я запою, будет только хуже — самая низкая партия в детском хоре — альт, а у меня баритон.

Голос сломался рано, и на концертах меня ставили в первый ряд со словами: «ты мальчик красивый, стой тут, только не пой, а просто рот открывай». Рот открывать мне лень, и я просто рассматриваю зал, а когда машущая руками жаба Нина отворачивается, ковыряюсь в носу и корчу залу рожи. Аккомпаниатор Людмила Петровна клацает по клавиатуре длинными красными ногтями, и с неизъяснимым отвращением посматривает на жабу Нину. У них классово-гендерные разборки: сорокатрехлетняя подтянутая, сухопароэлегантная Людмила ненавидит патриотическую песню и пионеров, замужем за двадцатилетним танцором и зарабатывает большие деньги, разводя элитных борзых в своем загородном доме. Жаба Нина, руководитель школы и хормейстер, презирает мировую буржуазию и замужем за пожилым педофилом, руководителем кружка «Юный моряк». На хоровых спевках дамы грызутся в открытую:

— Константин! — визжит жаба Нина. — Если ты солист, это еще не значит, что ты должен подкрашивать глаза! Я сообщу твоим родителям, пусть обратятся к специалисту!

— К вашему мужу, дорогая? — Людмила сочится сладким ядом. — Он у вас большоооой специалист!

И так — на каждом занятии.

Вообще-то, я уже прогуливал спевки, отказывался носить галстук, прилагавшийся к красной хоровой робе, потому что из пионеров меня к тому времени выгнали, был выкрашен в блондина и ругался матом. Не помогло: меня так и не отчисляли (ученик — это не только легкоусвояемый мозг, но еще и семь рублей денег), а вместо галстука выдали жабо страхолюдного вида.

Жабо меня душит, жаба раздражает, и единственная радость — скашивать глаза на девочку, которая недавно пришла заниматься. На мой взгляд, девочка прекрасна. У меня в разгаре первая любовь, мы целуемся на балконе и курим, я отвоевываю право приходить домой тогда, когда считаю нужным, а не когда скажут. Так что гораздо больше, чем патриотическая песня, меня волнует необходимость понравиться маме избранницы — проснувшийся инстинкт политика утверждает, что без этого никак. (Через семнадцать лет мама избранницы скажет, что я всегда ей нравился, и почто дщерь ее кочевряжилась — не понятно).

Других мотиваций ходить на занятия у меня нет, и по мне это сильно заметно. На очередном занятии жаба Нина устраивает разбор моей личной жизни. Я встаю и выхожу вон. Блюстительница нравов пытается вернуть меня из коридора. Я оборачиваюсь, и внятно говорю: «Пошла нахуй, сука». После чего долго всхлипываю в сортире, давясь дымом «Родопи».

Пока я иду домой, в голове зреет жесткое, отчетливое понимание: я сейчас в первый раз изменю свою жизнь. Таких разов будет потом много, но этот был первым. А в первый раз, как известно, больно.

— Мама, мы выносим этот сосновый гроб «Красный Октябрь». Я больше туда не пойду.

Мама смотрит мне в глаза и понимает, что гроб действительно лучше убрать. Одновременно звонит недавно установленный телефон, бабка снимает трубку и через пять минут медленно и внятно, с прорезавшимися лагерными интонациями говорит жабе Нине на другом конце провода:

— Пошла нахуй, сука. — И кладет трубку. — Доча, концертную форму я им сама занесу.

Вообще-то, бабушек по матери у меня было две.

Александра родилась последней, ее матери тогда было уже за пятьдесят. Она была в семье младшей до окончания войны. После войны младшей стала Мария. Как и многие девицы того времени, она воспользовалась неразберихой и слегка подправила себе год рождения, помолодев на шесть лет. Всего в семье было одиннадцать детей. До старости дожили только девочки — мужчины по этой линии живут недолго, и потомства никто из пятерых братьев не оставил.

Потомство же сестер основало семейные кланы по всему бывшему Союзу.

Пана вышла замуж поздно, перед войной, в мае сорок первого начала рисовать маслом портрет мужа. Портрет остался недописанным, он так и стоял на комоде до самой ее смерти

— муж с войны не вернулся. Всего в браке она пробыла три месяца, и второй раз замуж уже не вышла — не было сил отвернуть недописанный портрет лицом к стене.

Александра вышла замуж за военного, выходца из Казахстана, после войны они осели в Кишиневе. Родилась моя мать, которая, в свою очередь, ездила рожать меня и брата в город своего детства.

Дед, как и многие колена его предков, умер в пути: в общественном транспорте, от обширного инфаркта. Ему было сорок два года. Александра, за неделю до этого похоронившая мать, села в угол и просидела, не двигаясь, неделю. Моей матери было одиннадцать, и страшный стеклянный взгляд Александры она запомнила сильнее и ярче, чем смерть отца и бабушки.

Через неделю абсолютно седая Шурочка вышла на работу — она была главным экономистом одного из республиканских министерств. Она пыталась начать курить и пить

— не смогла. Пыталась принять ухаживания друга покойного мужа — не смогла. По ночам выла без слез. Пана обменяла квартиру и переехала в Кишинев, помогать сестре.

Мать с детства очень красива, так, как бывают красивы метисы. Ни на деда, ни бабку похожа не была. Первые поклонники появились еще в школе — самым известным из них был знаменитый телеведущий. Мать носила максимально короткие юбки и шпильки, сзади за ней шла одна из двух бабушек, и шипела:

— Мила, не нагибайся! НЕ НАГИБАЙСЯ!!!

В транспорте бабки садились отдельно, мол, мы не с ней, и зорко следили, чтоб никто не подошел знакомиться. На ночной свист под окнами появлялась опять-таки не рыжая красавица, а злорадно ухмыляющаяся бабка с кастрюлей холодной воды.

Потом мать уехала в Ленинград, учиться на физмате. Вернулась уже с мужем, молодым тощим носатым евреем.