Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

Сейчас она выслушивает мои сбивчивые речи и, как всегда, говорит коротко, одной фразой:

—У человека идеальные отношения могут сложиться либо с пространством, либо со временем. И с тем, и другим одновременно — никак.

И кладет трубку. Вместе с короткими гудками приходит понимание того, что это правда. Я могу заблудиться в собственном дворе, если меня подвезут не с той стороны, и из всех доступных мне измерений наиболее уверенно чувствую себя в четвертом.

Я ощущаю время, как рыба океан — оно впереди, сзади, вверху, внизу, везде. Оно идет не по прямой, оно вообще никуда не идет. Я помню, где, на какой глубине лежат, чуть сдвигаясь от движения, выражения лиц, цветущие каштаны, всегда напоминавшие мне о смерти, под каким слоем штукатурки осталась жирно-коричневая линия, проведенная соком грецкого ореха по стене подъезда. За каким поворотом моих гольфстримов остались грустить белые потрескавшиеся босоножки моей бабушки, где в последний раз прошли мимо меня их толстые высокие каблуки.

Я назову эту воду — Молдавией. Я назову ее детством, сны о котором затягивают меня неотвратимо-медленно, как затягивает в себя расширяющийся от ужаса зрачок. Я вглядываюсь в них, как в отражение в зеркале — если смотреть долго и пристально, увидишь совсем другое лицо, совсем другого себя, которого можно о чем-то — спросить, и бояться ответа.

Чем старше становлюсь, все больше и ярче помню, все чаще снится город моего детства, все чаще говорю во сне на языке, которого совсем не помню наяву.

Мой Кишинев — это двор, это пятый этаж. Мир конечен, его форпост — это холм с деревянным домом, там живет моя подруга. Куда теперь жизнь занесла ее, потемнели ли светло-желтые кудряшки, поседели ли уже? Кто пьет теперь козье молоко от потомков черной соседской козы? Сносилась ли, заржавела ли та телега, которая оставила рубец на моем левом колене? Каким волосом покрылись, как огрубели тела тех, с кем играл в складских ящиках? Кто нашел мои секретики, закопанные четверть века назад? Нашел ли? Я помню, где они спрятаны от червей и дождей под зеленым стеклом и песком.

Я до сих пор разбиваю абрикосовые косточки камнем — но теперь на московском асфальте. Покупаю вареную кукурузу за углом московской улицы так же, как покупал ее за углом соседнего дома — давно, в городе, имени которого уже нет, в детстве, которого не будет. Мой город звали иначе. Мой мир был конечен.

Как я хочу вернуться. Как я боюсь вернуться.

Но я вернусь.

Когда-нибудь придет май, и я приеду. Я приеду для того, чтобы ты перестала мне сниться, Молдавия.

Без одной минуты полдень. Солнечный свет выхватывает из пустоты пылинки — они висят в воздухе и, кажется, не осядут никогда. Но они все-таки оседают — корешки книг потускнели. Может быть, пылинки опускаются, когда солнце перестает светить?

Щелчок — вдох — выдох, тысяча пылинок в бронхи, похожая на самолетный след дымная полоса — в солнечный поток. В ясный день самые обычные вещи видны слишком хорошо. В отблескивающем светло-желтом паркете отражается комната — не просторная, а пустая.

Я не люблю это время с детства — мне всегда становилось тошно, сигнал точного времени распирал меня пульсирующим ожиданием тоски. Я позже узнал, что родился — в полдень.

— А знаешь, все еще будет, — поет в никуда слепой, равнодушной к слушателям певицей радиоточка.

— У тебя все уже было, — цинично шевелит губами под шипение аэратора золотая рыбка.

Рыбку жена забирать не стала. Она вообще почти ничего не забрала, комната казалась пустой и два года назад, до ее ухода. Мы с ранней юности стали жить по углам, наспех, в постоянных переездах, и инстинкт обустройства места не успел развиться, а после и вовсе зачах. И уже в своей квартире так и осталась атмосфера снятой комнаты — обычная для кочевых людей среднего возраста атмосфера жизни «на потом». Новая мебель — потом, забрать у родителей доставшееся от дедушки столовое серебро — потом, поменять плиту — потом, дети — потом, когда...

Мебель обновляется по мере разваливания, из серебряной стопки восемнадцатого века племянник отлил печатку, плита еще работает, поэтому внешний вид ей прощается. В кресле

мнется дорогой костюм, на костюме свил гнездо кот. Химчистка в том же доме, но вытряхнуть кота из костюма не доходят руки. В углу красивыми параллельными рядами сохнут водоросли — кот проявляет интерес к абстракционизму, вылавливая из аквариума зелень и художественно раскладывая ее по полу. К рыбке кот равнодушен. Рыбка равнодушна ко всему. Мои пьяные попытки приучить ее к воздуху ни к чему не привели — она по-прежнему отказывается выбираться из аквариума по утрам и скакать по моей подушке с криками «папа, папа!». Ладно, как-нибудь потом.

Девочка, которая моет мою посуду и умеет обращаться с моей стиральной машиной, убежала в институт. Она опять спросила утром, люблю ли я ее, я опять улыбнулся в ответ. Я отвечу ей «нет» — но потом. Она будет мучиться, плакать в ванной, у меня вырастет чувство вины размером с ногу, а сейчас я не готов. Лучше, как есть — вымытая посуда, минет вечером, моя уклончивая улыбка утром.

Щелчок-вдох-самолетный след. Я слежу за секундной стрелкой. Пятьдесят восемь, пятьдесят девять, полдень, и — тридцать один.

— С днем рожденья, — астматически шипит аэратором рыбка.

Кот, такой же пыльный, как книги, не говорит ничего.

Щелчок — звяканье об стакан — запах можжевельника. С днем рожденья.

Эту погоду называют хорошей. Не знаю, чем хорошо солнце, которое подсвечивает пыль, пустоту в комнате, мое лицо в раме щетины. Разве что, загаром. Сегодня вторник, на пляжах, наверное, никого. Хотя, черт его знает — я не был у моря несколько лет, может, именно по вторникам там теперь аншлаг.

На часах все еще полдень.

— На море? — я слышу свой хриплый после долгого молчания голос.

— Не смеши меня, — вуалехвост смотрит сквозь стекло взглядом, который я уже видел сегодня в зеркале. Моим взглядом.

Я подхожу к аквариуму, и выливаю туда остатки джина.

Все, что нужно взять с собой, помещается в спортивную сумку. Я собираюсь автоматически, как человек, привыкший уезжать.

«Забери себе кота», — пишу я мылом на пыльном зеркале, и через минуту опускаю окно в слишком разогревшейся на солнце машине. Мне тридцать один. Я еду к морю.

В пустой квартире минутная стрелка начинает новый час.

Москва—Санкт-Петербург—Днепропетровск—Калининград—Самара, 2005-2006 гг.