Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

Я сломалась на ерунде: тогда как раз родилась Наташа, она болела, плакала целыми ночами, ты заметил, она всю жизнь болеет и плачет, и получает от этого большое удовольствие. Он просто не пришел с работы, его мамаша позвонила и сказала мне с укором, что Марик не высыпается из-за плача и поживет у нее.

Вот тогда я поняла, что не могу находиться с ним рядом, не теряя уважения к себе, и не могу уйти, потому что люблю болезненно, душа в объятьях. И я со временем стала изменять. Как мужик — в командировках, на больничных дежурствах, симпозиумах. Без особого удовольствия, сама не понимая зачем. Только недавно я осознала, что мои измены были единственным, что связывало нас. Меня держало чувство вины, как других держит чувство долга. Чувство вины — страшная сила, деточка. Некоторые не справляются с ним и вешаются на подтяжках...

Под окном внезапно раздаются азартный детский визг и влажный треск ломаемой ветки. Юля вздрагивает, подбирается всем своим массивным телом и басом орет, перегнувшись через подоконник:

— Не трогай тополь, сволочь! НЕ ТРОГАЙ!!!

Я кладу принесенные лекарства на заставленный фарфоровыми статуэтками комод и тихо прикрываю за собой дверь.

Я звоню Ларисе, своей «самолетной» подруге — никому больше я не смогу объяснить, что меня гнетет, зачем я обхожу свое прошлое, раскинутое по множеству городов. Обычный синдром попутчика, когда соседу по креслу рассказываешь все — и еще немножко больше, чтобы больше никогда не увидеть его, в нашем случае перерос в большее. Нет, мы не видимся, но — перезваниваемся. Мы слишком хорошо понимаем друг друга для того, чтобы растранжирить в бесконечных перелетах такое ценное знакомство. Ее, как и меня, съедали сны, вернее, один и тот же сон.

....Этот дом мучил Ларису много лет, заставляя сжимать во сне челюсти, просыпаться от грохота собственного сердца, перекрывавшего к моменту пробуждения тягучие удары гонга, с которых начинался — всегда одинаково — сон.

Без всяких доказательств, тем знанием, которое дает иррациональный, животный ужас, Лариса понимала во сне, что в городе больше нет людей. Не только в городе, а нет — вообще. Они не умерли, не уехали, они просто прекратили быть. С этого момента сна она начинала слышать плывущие по воздуху тяжелые медные удары, доносящиеся из старого, давно заброшенного дома.

Надо сказать, что дом существовал в действительности, хоть и был закрыт от глаз случайного прохожего. Каменный, трехэтажный, когда-то он был жилым и изначально стоял по соседству с больницей. За два века маленький лазарет разросся до республиканского центра, и в результате дом оказался внутри живущего муравьиной жизнью больничного городка.

В любом городе есть такие странные, по инерции доживающие дома, скрытые внутри складов, промзон, а иногда и просто неожиданно разрывающие стеклобетонные проспекты потемневшими низкими крышами.

Когда Лариса впервые увидела этот дом, в нем уже никто не жил, кроме странной, одетой в лохмотья женщины, местной дурочки, которой сердобольные раздатчицы оставляли на подоконнике объедки, — она не выходила на улицу.

Тогда, пятнадцать лет назад, Лариса навещала в неврологическом отделении сестру — рассеянный склероз постепенно превращал ее, двадцатилетнюю, в нелепую мягкую куклу. Она теряла контроль над все большими и большими участками своего крупного тела, чувствуя незамутненным разумом, что оно стало песочными часами, в верней колбе которых все меньше и меньше кварцевых песчинок, а у нижней отбито дно, и обратно песчинки не потекут никогда, никогда.

Тогда, заблудившись посреди больничных тропинок, Лариса и вышла случайно к темно-красному кирпичу, барельефам — листьям каштана, мелькнувшей в окне всклокоченной седой голове. Поняла, что заблудилась, завернула за угол и через минуту опять оказалась на чуть заметно проступающих в траве контурах крыльца. Она несколько раз пыталась выйти к проходной и опять натыкалась на этот чертов дом, пока пробегавшая мимо медсестра не вывела ее на знакомую, живущую привычным ритмом улицу с трамвайной остановкой.

Во сне, который стал сниться ей после того, как сестра последним усилием подтянула себя к открытому окну, она понимала: для того, чтобы попасть в конечную точку своего маршрута, ей придется пройти сквозь этот дом — так было искривлено пространство, что на нем смыкались все дороги.

Она подходила все ближе и ближе к нему, и все громче звучал гонг, ярче было темнокоричневое свечение из пустых окон, и, переступив порог, она видела спину человека в белом халате, измазанном бурыми пятнами, видела темно-коричневый костер и просыпалась раньше, чем повернется к ней этот человек, потому что знала — лица у него нет.

Через пятнадцать лет она возвращалась домой вечером, прихватив халтуру на дом — сумку с чертежами.

Большие листы ватмана били по ногам, нести их было не тяжело, но неудобно, и она решила срезать путь, пройти через больничную территорию, и неизбежно, предсказуемо оказалась у низких окон дома из своих снов, теперь уже пустого — совсем.

Лариса не любила бояться. Еще в детстве, когда по ночам страх темноты становился невыносимым, она заставляла себя обойти все углы комнаты и убедиться, что никто не бросится на нее, как только она закроет глаза. Всю жизнь, чувствуя страх, она разворачивалась лицом к тому, что пугало ее, и шла на таран.

Поэтому она не повернула назад, а подошла поближе, осматриваясь. Что-то странным показалось ей в куче мусора под подоконником — вырванные из книг листы, обрывки газет, даже картонные упаковки из-под яиц были исписаны неразборчивым, размашистым почерком.

Поставив сумку на крыльцо, Лариса села на корточки и подтянула к себе ближайший кусок бумаги. Куча была большой, и два часа она разбирала то, что писала миру сумасшедшая старуха на любом клочке, подвернувшемся под руку — писала и выкидывала в окно, не смея выйти за невидимые границы, очерченные веществом более крепким, чем кирпич — безумием.

Она сама не знала, что пыталась найти в бессмысленных каракулях, размытых дождями, обращенных то к вороне за окном, то к неизвестной Марине, но поняла это сразу, как только нашла последнюю записку, написанную неожиданно внятно и четко.

Она сожгла такую же записку в тот день, когда услышала глухой удар за окном, крик на улице, увидела открытое окно. Сожгла, сказав матери, что сестра выпала случайно. Лариса хотела избавить мать, разрывающуюся между дочерьми и работой, от чувства вины, которое оставляют за собой в наследство близким самоубийцы, и избавила, взяв его на себя, себе — целиком.

Лариса ушла домой, спрятав обрывок картона в карман.

Сны ей больше не снились.

Мы звоним друг другу редко, когда «болит память» — так мы называем накатывающие приступы острой, почти физической боли, суть которых объяснить кому-то еще невозможно, немыслимо.