Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

Усталые и с полной сумкой ресторанной жратвы мы вернулись домой. В воздухе дрожала грязно-белая ночь, утром мы разъезжались — я на каникулы, Вова — в какие-то деревенские края, где выбил себе место единственного на двадцать верст врача.

Между лангетом и восьмой рюмкой «Ахтамара» сосед посмотрел на меня с неожиданным сочувствием, и сказал:

— Ты живешь страстями, а ведь все, что нужно от тебя человечеству — равнодушие.

Вова затерялся где-то в лесах под Выборгом, как и хотел. А я только лет через пять понял, что он хотел мне сказать. И с каждым годом осознаю его правоту все четче. Спасибо тебе, случайный ангел.

Перед отлетом мне нужно зайти еще в один дом. Если уж проводить инвентаризацию своих городов, то проводить до конца.

...Тополь растет под окном столько, сколько я помню этот дом. Из-за его ветвей мне не видна старуха, сидящая у открытого окна, но я знаю, что она там сидит — дождя сегодня нет. Я специально крадусь по бетонной каемочке подъезда, чтобы она не засекла меня на мониторе своего радара, заключенном в оконную раму.

Это глупо, это ничего мне не даст, кроме копеечной выгоды минутного превосходства над незыблемым законом природы, который гласит: «тетка Юля видит все», но я крадусь. На полном серьезе, закусив от напряжения губу, я пластаюсь по стене, чтобы не выпасть из зоны слепого пятна цепкого Юлиного ока. Так иногда дети с обращенными внутрь, замкнутыми лицами старательно перешагивают трещинки асфальта, сузив сознание, увеличив масштаб суеверия до единственно важной задачи.

Юля не запирает дверь, и я предвкушаю миг триумфа: сейчас я подкрадусь к ней и скажу в ухо: «Бу!». Но все тщетно: про мою привычку красться под балконами Юля прекрасно осведомлена, в подъезд больше никто не заходил, соседские двери не хлопали, и вот, не поворачивая головы, она опережает мой возглас ровным, глухим голосом, игнорируя такие мелочи, как приветствие.

Не выделяя интонацией вступления, как будто до этого она проговаривала текст про себя, а теперь просто включила звук, она говорит:

— Сначала он был крохотным деревцем, которое муж посадил на субботнике, потом с меня ростом, а теперь эта сволочь добралась до моего окна и портит мне жизнь. — Старуха смотрит на тополь и чихает в его сторону с обреченной ненавистью.

Ей надо кого-то ненавидеть, и жертвой она назначила тополь.

— Кто-то из профессуры говорил, что аллергии на тополиный пух у людей не бывает, а реакция идет на что-то другое. У людей, может, и не бывает, а у меня есть. Уже неделю я чихаю целыми днями, и значит, на дворе — июнь. Мое время упорядочивают болезни, разбивая его на сезоны: весна и осень — ревматизм, лето — аллергия, зима — бронхит. Мой календарь постепенно становится все подробней, в нем уже проглядывают отдельные месяцы. Когда в нем можно будет различить все триста шестьдесят пять дней, я умру — мое время заполнится до конца, в нем уже нельзя будет двигаться, я стану рыбой, застывшей в заливном, намертво увязшими в земле корнями бальзамического тополя, трепещущего листьями прямо перед моим носом. В июне меня спасают только «эти летние дожди, эти радуги и тучи, мне от них как будто лучше» — да не как будто, а лучше. Ливни прибивают пух к земле, но в дождь я не могу сидеть у открытого окна, не могу ощущать себя встроенной в жизнь аквариума нашего двора глубоководной рыбой, видящей лишь ограниченный участок дна, но видящей его подробно, знающей досконально.

Юля поворачивает ко мне свое монументальной лепки лицо со стоящими вертикально бровями. Когда-то она подрисовывала их края чуть приподнятыми вверх, потом — повыше, а сейчас, в восемьдесят, она рисует две круто уходящие вверх черты, придающие ей сходство с огромной циничной бабочкой, придонной рыбой, морской звездой, обволакивающей своих жертв вывернутым наизнанку желудком — снутре . Если существует жизнь после смерти, то Юля обретет свое следующее «я» где-нибудь на дне Марианской впадины, аналоге ее квартиры, в которой изредка, раз в год, появляются другие придонные рыбы, и всех она знает наизусть, и все они плывут по долгим своим орбитам — неотвратимо, вечно.

— Зачем ты целыми днями пялишься в форточку? — спрашиваю я ворчливо. Я обижен на то, что Юля опять меня раскусила.

— Какая разница, куда смотреть, если смотришь внимательно? И вселенная, и этот двор существуют по единым законам. Я хочу усвоить эту закономерность раньше, чем она усвоит меня. Вот, смотри, — она манит меня к окну тлеющей сигаретой, — видишь, идет вьетнамка из швейного общежития? Она живет здесь давно, не выходя лишний раз за пределы двора, кажется простой, как амеба. Зарабатывает свои копейки всеми частями тела, тратит их в лавке в том же общежитии, русского языка не знает, «рота десять, пися пять», ей больше знать и не нужно, а заглянешь ей в глаза — там бездна. Это у нас, как блядь, так сразу — героиня, Соня Мармеладова, топор Мценского уезда. У нашей гулящей женщины в глазах все, что она пережила, а у этой вьетнамки — все, от чего она отстранилась. Ее и гулящей не назовешь: она не гуляет, она работает. Руки — чтобы шить, все остальное тоже идет в ход.

Юля тычет кончиком сигареты в пух, лежащий на цинковом подоконнике, как грязная овечья шерсть. Он тлеет, но никак не хочет загораться. У Юли толстые, уверенные пальцы с длинным малиновым маникюром. Я никак не могу представить эти руки, оперирующие глаз, но ведь оперировала, и хорошо, очередь к ней стояла.

— Ты знаешь о том, что я изменяла мужу? — она цепко ощупывает взглядом мое лицо и, увидев нужную реакцию, злорадно кивает. — Думаю, знаешь.

Знать-то я не знаю, где я, а где Юлина жизнь, но вполне могу это предположить: на матовой, раскрашенной вручную фотографии рядом с холеной полной красавицей Юлей невыразительный муж смотрится совершенно неуместно, изменить хочется даже не ему, а его. Я не помню его имени, в семейных разговорах он всегда фигурирует, как Юлин муж, семейные шепотки добавляют к притяжательному лишь один эпитет — повесившийся Юлин муж. Он удавился в ванной на шестидесятом году жизни, поговаривали, что из-за ее измен и удавился.

— Мы вместе учились, в то время женились быстро, временить со свадьбой в ожидании становления на ноги было незачем — в те годы вставали на ноги рано, а что ноги иногда подгибались, никого не волновало. Вот у него они и подогнулись.

Никогда не знаешь, какой удар ты можешь выдержать, а какой необратимо что-то сломит в тебе. Можно встать и идти после прямого попадания пушечным ядром, а можно умереть от чуть заметного удара в переносицу. Я легко мирилась с тем, что в целом он был подловат, не из выгоды, из мелкотравчатой трусости. Есть люди, которые не подлы изначально, но не в силах противостоять вовлечению себя в подлость чужую, и соглашаются, подписывают, молчат. Это все меня трогало мало: ведь только уважают за что-то, а любят — просто так. Любят и подлецов, и трусов, и самую ничтожную мразь — любят.