Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

И так — час, не открывая глаз, и время от времени убирая с себя разные части тела любителя свежего мяса.

Мой новый знакомый сломался на фразе «вы же мне в бабушки годитесь!» и, пробормотав извинения, ушел. Свисающая с его конца сопля сияла в лучах солнца слепящим алмазным блеском.

Через несколько лет я приехал в город своего отрочества и пошел на Очень Светское Мероприятие. К тому времени я перестал расти и остановился на своих ста девяносто трех сантиметрах. По раздавшимся плечам вились иссиня-черные кудри — результат креативного глумления стилиста, нос стал из семитского римским, а в мочке левого уха висела внушительных размеров металлоконструкция. В целом, вид мой был далек от невинного.

Перед картиной известной прибалтийской художницы, работающей в стилистике «Сделайте мне красиво!» стоял чиновник муниципалитета Виктор Сергеевич М., рассуждал о воспитании Морали и Нравственности у развратного юного поколения.

Мои и без того длинные глаза сузились в щелки, и я громко и отчетливо сказал:

— Да-да. Секс, обусловленный не глубокими чувствами любящих друг друга людей, а исключительно преследующий цели получения полового удовольствия, безнравственен и вызывает после соития чувство грустного оцепенения.

Цвета побежалости, сменившие серо-стальной тон его лица, были мне наградой. Ну что поделать, я злой, и память у меня хорошая.

***

Характеры у всех своеобычные, чувство юмора и прекрасного — тоже. Маменька, приезжая в Москву, приглашает меня отобедать. В Макдоналдс. Это называется «я на диете». За Макдоналдсом на Тверской, как известно, находится панель трансвеститов. Маменька, наколов на коготь гамбургер, вела со мной светскую беседу о гинекологии, и тут появились трансухи. Пописать зашли.

— Мама, смотри, трансухи!

— ГДЕ?! — хищно озирается мама. — Ой, какие страшные! Кстати, ты знаешь, что олигарх Тюбиков женился на твоей однокласснице? На Вике?

— Так ему и надо!

— Он ее тоже отправил в Австралию. Туда же, куда первую жену и дочь. — (Тоже мою одноклассницу.)

— Прекрасно. Можно жениться в третий раз. Так он всю Прибалтику перелопатит. Только вот чем? Он же импотент!

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, мама. Знаю. Я ведь тоже учился в том классе.

— Кстати, Боб хотел зайти.

— Боб?..

***

— Я бисексуал! — гордо сказал Боб, и тряхнул в меру немытой копной пшеничных волос.

Прижатая им к косяку пьяненькая восьмиклассница вынула палец из носа. Слои грима на ее маленьком, обещающем в будущем двойной подбородок личике сложились в осмысленное выражение.

Что такое бисексуал, она не знала, но словообразующий элемент «секс» услышала. В целом, слово было красивое, импортное и приятно щекочущее пубертатный организм.

Через час Боб и девочка зверькового происхождения бодро трахались на продавленном диване. Девочка трахалась, потому что хотелось быть крутой, «ходить» с парнем и обсуждать подробности в школьном сортире за сигареткой. Боб — потому что яйца распирало.

В целом, прием «я — бисексуал» действовал на калининградских девиц в 89-м году почти безотказно. Нравятся девушкам бисексуалы, ой, нравятся.

Боб, Гоша, Леля и я были крепко сбитой секс-группой. Всем нам было около пятнадцати, портовый город располагал к раннему развитию, а общая терпимость — к отсутствию рефлексии.

Леля имела внешность Сенчиной в ее лучшую пору, пышный бюст, тонкую талию и жопу «сердечком». Боб был гибридом Микки Рурка и молодого Гребенщикова, а Гоша — еще не приколоченного, куда следует, Христа с развитой мускулатурой.

Начинался наш школьный групповой роман с обычного юношеского томленья под «вайн и маг», и в итоге мы образовали компанию полувлюбленных друг в друга пылких малолеток. Этакий квадрат, сексуально вписанный в плоскость места и времени. Целый год мы были счастливы. После школы я бежал на работу, а потом — в прокуренную квартиру, доставшуюся Гоше от бабушки.

Я и Леля готовились в институт, а Гоша и Боб — в армию. Институт им не грозил в виду социальной прослойки и общей школьной неуспеваемости. Но кто в таком возрасте смотрит на социальную прослойку и успеваемость? Чувствуешь только горячее тело рядом, пахнущее впитавшимся морем, смотришь только в глаза, которые не опухают еще ни от слез, ни от пьянства.

Вот на море-то как раз все и закончилось. Море и время, как известно, самые страшные враги — они равнодушны и упорны. Я уезжал поступать в институт, и это дело мы решили отметить романтическим сексом на пляже. Распили портвешка и приступили, так сказать, к соитию. Без посторонних. Вчетвером.

Процесс не задался сразу. Для начала на спину коленно-локтевой Лели нагадила в бреющем полете чайка, и с торжествующим криком улетела в дюны. Вероятно, дальше насаждать подобным образом мораль и нравственность (среди людей такие чайки тоже не редкость).

Потом Гоше попала песчинка в гандон. В качестве носителя члена Гоша стал к сексу непригоден. Потом начался дождь. Хоть и теплый, но мокрый и неприятный. Это только в кино и в книжках любовь на пляже под дождем красиво выглядит. А на деле — уносишь в естественных отверстиях пару килограмм оксида кремния.

В итоге уставшие, но злющие дети возвращались домой, наперебой клянясь поймать Барбару Картленд и отодрать ее в песочке поганым веником. Высохнув и выпив водки, я посмотрел на ребят и вдруг понял: это конец. И, обещая звонить, писать и приезжать на каникулы, знал, что не сдержу обещания. Взрослая жизнь растащила всех по своим местам.

Гоша отслужил в армии, женился, работал в ментовке. Много пил. Был зарезан по пьяни любовником жены.

Леля работает учительницей в школе, давно замужем, растолстела, растит дочь.

Боб стал дальнобойщиком, гоняет фуры с цветами из Голландии. От былой брутальной красоты осталась только брутальность. Увешан детьми от прошлых браков.

Я тоже не особо в шоколаде.

Квадрат превратился в крест. У них много общего, у квадрата и символа конца — это всего лишь линии, соединяющие четыре точки.

Но почему-то, когда вспоминаю друзей урожая того года, вижу их не взрослыми. Память упорно подкидывает поляроидный снимок, сделанный летней ночью 89-го на фоне свинцового, всегда холодного моря.

***

— А где здесь проистекает светская жизнь?

— Нигде.

Глупо приехать в город, в котором вырос, и просидеть неделю в четырех стенах. Я вызваниваю знакомую, которой меня десять лет назад подарили на свадьбу. Меня и приправы для глинтвейна. Свадьба удалась — на банкет новобрачные не явились, и пришлось собираться еще раз. Молодая сидела в черном шифоне, а малолетний муж-израильтянин лежал на диванчике с температурой за сорок и жалобно стонал. Я, пьяный в хлам, колол ему по вене хлористый, четко понимая, что будет, если я промахнусь. Не промахнулся, и парень наутро вылетел в израиловку, где у него и диагностировали двустороннюю пневмонию. А моя знакомая, чистокровная полька, прожив несколько лет среди гортанно-широкобедрого Востока, вернулась производить отсчет утопленников. Судьба приправ мне не известна.