Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

Алкоголь уже неделю падал в меня, как в дырявое ведро, чередуясь со снотворным, которое все равно не помогало. В голове было светло и абсолютно ясно. Слишком ясно.

Невидимое существо чувствовало, что можно подходить ближе, оно уже дышало в затылок, ласково касалось волос, ходило в полный шаг, не стесняясь. Муха билась об стекло с равномерным упорством сломанного механизма, как душа, вылетевшая из безумной бинтовальщицы. Время вздрогнуло и остановилось. Наконец-то стало темно.

— Во, Юрка, глянь, очухался! — надо мной стояла тетка лет сорока, хорошо одетая, но в целом какая-то неухоженная.

Пьет, подумал я. Такие всегда пьют.

— А я аж расстроилась — думаю, такой красивый мальчик, и сдох.

— Сигарету, — говорю я саднящим горлом.

Взгляд плавает, как джойстик от компьютерной игры в непривычной руке, потолок меняет свое расположение в пространстве, делая невозможное — выскальзывая из собственной плоскости. Я слежу за ним, на большом белом пятне проще концентрироваться, оно подплывает к окну, на окне решетки. Значит, я оттолкнулся от дна не у себя дома. Это больница. Осталось понять, какая и что я здесь делаю.

— А ты чем травился? — Тетка выдает мне курево. — Юрка вот сердечными гликозидами.

Тетка пришла к мужу. Муж, огромный, как горилла, лежит на соседней кровати, и помахивает в воздухе корочками коллегии адвокатов.

Обуви нет, ремня нет, в сортире курят зеленоватые люди, придерживая спадающие штаны. На кровати у окна грязноголовый мальчик ловит гигантских пауков. То на кровати, то под кроватью. Судя по движениям рук, пауки веселые и прыгучие. Водка с димедролом — лучший друг пауков.

Добро пожаловать в предбанник ада — это токсикология, я тут уже трое суток. Горло саднит после интубации. Большинство из тех, кого привезли сюда с диагнозом «суицидная попытка», поедут дальше в дурку. В дурку я не хочу, в дурке плохая еда, да и общество не восторг. В дурке работает моя бывшая жена, и я пару раз наблюдал ее в рабочей обстановке. В полдень обход психиатра, надо понять, под каким соусом меня сюда привезли.

Психиатрическая дама плывет белоснежным китом между коек, смотрит взглядом усталой собаки: ей до смерти надоели ее Ионы — суицидники, наркоманы, жертвы суррогатов алкоголя.

— Вы хотите умереть?

— Нет.

— А хотели?

— Нет.

— Тут написано, что хотели.

Значит, все-таки записали в суицид. Хотел, не хотел — я уже не помню. Но это уже и не важно. Надо выйти отсюда — с каждой минутой я все ближе и ближе к поверхности воды, все дальше от дна, соберись, парень, соберись, рывок — и ты на воздухе.

— Я пьяный был. Может, и была демонстрационка. Я не помню.

— У вас в крови нет алкоголя.

— Как это нет? Должен быть.

— У вас барбитураты в смертельной дозе. Что принимали?

Я честно перечисляю все препараты барбитурового ряда, сообщив, что принимаю их давно — хобби у меня такое. Таблеточки люблю, малышек барби, да, это моя привычная доза, нет, не состою, хочу домой.

— Я в порядке. Выписывайте меня. Под расписку жены. — Мы не разведены, деталей киту знать незачем, бывшая — умница, лишнего не скажет. — Она психиатр, присмотрит.

Жена приезжает в конце дня, да, она все про своего мужа знает, да, токсикоман, да, забирает под свою ответственность.

Обувь, ремень, дверь, холодное питерское лето, я почти выплыл, еще чуть-чуть, еще...

— Ну что, бегом до трамвая? — она улыбается и ерошит мне волосы.

Невидимая водяная пленка разрывается перед моим лицом, и я глубоко и благодарно — дышу.

Вы можете откинуть спинки кресел и отстегнуть привязные ремни.

Иногда я летаю во сне. Не так, как обычно пишут об этом в книгах и дневниках — не видно мне полей и лесов в виде контурной, остервенело заштрихованной карты, не видно мне моря не серым, а синим. Я лечу низко, не выше троллейбусных проводов, не выше крестов на часовнях. Не выше горизонтально расползающегося по болоту серого города, в котором небо белое — летом, белое — зимой.

В этом городе холодно. Холодно не снаружи — изнутри, откуда-то из костей тянет выматывающей, подавляющей желания влагой. В нем уютно — но уютно недолго, как в обоссаной в детстве постели — сначала тепло, а потом — лучше не шевелиться, чтобы не потревожить хрупкий, уменьшающийся с каждой минутой контур тепла. В нем мягко — но это мягкость топи.

Чтобы спокойно жить в городе призраков, надо родиться в нем. Коренные жители тонко, чуть уловимо — другие. В их глаза проваливаешься, их подошвы уверено ходят по зыбкому прошлому города, у них тут есть, кого поминать.

Все десять лет жизни тут я провожу в упорных, тщетных попытках согреть свое нутро. Нет, не любовью — тут нет места любви. Секс, как та самая мокрая простыня, дает иллюзию наконец-то расслабившихся мышц, отсутствия чуть заметной, привычной дрожи. С последующим похмельем, быстро наступающим желанием еще. Со случайными связями, с укрупнением картинки до анонимно дрожащих членов и отверстий, оглушения запахов до низко вибрирующего тона парфюмерной основы.

Здравствуйте, меня зовут Алмат, я сексоголик.

А это мои друзья — Феликс и Карина.

Феликс — антиквар и шизофреник. У него густые и обильные волосы. Везде. Голова его пахнет предвкушением ковровой моли и еврейской кухней, не знавшие бритья подмышки — страхом и одиночеством, лобок цепко держит запах остервенелой юношеской дрочки.

Карина работает в газете эротического свойства, волосы на теле у нее не растут, повинуясь генетической причуде, дающей также вечно-юный вид и бесплодие. Карина любит педерастов, а значит, любит Феликса. Он ее четвертый муж, спутник четвертого десятка ее жизни.

Феликс педераст не настоящий, а эстетствующий. Разбавленная холодной, нечистой речной водой кровь не бурлит выше неясных контуров, случайно обнажившегося живота, мечтаний о крепких мужских ягодицах на пляже, скошенного взгляда в общественном сортире. Он боится своего желания секса с мужчиной больше, чем самого секса. Он хочет касаний больше, чем проникновений. Вся его половая жизнь — ассистирование мужчинам его жены.

Карина, дочь обеспеченных родителей, живет у него в коммунальной квартире, в комнате, торопливо закатанной зеленой масляной краской поверх прилипших к стенам окурков, с молчаливо неодобряющими соседями. Я захожу к ней, пробегая мимо — мне нравится ее почти детское тело, молча, на грани боли и наслаждения, балансирующее на моем бугрящемся венами члене. Мне нравится смотреть ей в глаза, когда я уверенно, по-хозяйски грубовато вхожу в нее. Мне нравится — смотреть.

Меня завораживает ее стремление к глупым, рвущим ткань жизненного сценария поступкам, к нелепым и жутковатым шуткам — вечная нимфетка, наделенная взрослой, расчетливой жестокостью.