Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

Нормальный человек сразу при знакомстве бы убежал. Но я-то не нормальный, я люблю, чтоб жизнь со скоростью за двести, и водитель пьяный. Как в том анекдоте, про незабываемый минет: вам, мол, сосут в машине на большой скорости. За рулем — тот, кто сосет.

В этих отношениях и я за рулем, и сосу. Уж больно хряк роскошный, конкретно грек, два метра ростом, сто пятьдесят весом, ни капли жира — тяжелоатлет, фармаколог, четыре года за организацию лаборатории с наркотиками отчалился — самое оно. Но вот садист. Любит, когда смотрю.

А я смотрю. Как он проститутке во влагалище бильярдные шары запихивает — «я сделаю из тебя мужчину», как из кухни на вечеринке со скалкой выскакивает на кого-нибудь из гостей — «думаю, тебе нужна строгая госпожа» — и давай скалкой пороть. А я что — я делаю вид, что мне все равно. Да мне и вправду все равно.

Мне не интересно, хороший он или плохой. Я устал постоянно ходить в обнимку с пальмой первенства. Мальчик вырос, и пальма тоже. И рад бы эту пальму дать кому-нибудь поносить, да никто не берет — кадка с пальмой слишком тяжелая.

Поэтому я крашусь в блондина и завожу себе Костаса. Брюнет — это слишком значимо, а глуповатый на вид блонд с греческим уголовником, читающим Монтеня в подлиннике, в любовниках — самое оно. Как в отпуск от самого себя. Пальму аккуратно подкидываю в карман его кожаного пальто от Версаче. Пусть таскает.

Костас зарабатывает любимым делом: держит несколько борделей и приторговывает наркотой. Пару раз его пытаются пристрелить, один раз — в моем присутствии. Звуковая волна возле уха и запах паленых волос оставляют неизгладимое впечатление. Я учусь ботать по фене, отрывать от пола центнер одной рукой, не нервничать, когда нужно просто выждать, и терпеть боль, не морщась.

Мне с ним спокойно. На день рожденья мне дарят доставленный из Парижа лагерфельдовский костюм и учебник формальной логики. Костюм ношу, учебник читаю перед сном. Учебник живет под кроватью, между разводным ключом и грязными носками.

Мы методично объезжаем все кабаки Питера и мотели ленинградской области. Персонал мотелей и кабаков принимает меня за дорогую шлюху и смотрит со смесью любопытства и осуждения. Мне все равно. Я уже понимаю, что мне на роду написано быть объектом для сплетен, и учусь извлекать из этого пользу.

Наступает 96-й, и время шальных денег заканчивается. Костас пропадает то на неделю, то на месяц. Когда появляется, много и жестко ебется. Так ебутся, когда боятся смерти. Однажды возвращается подрезанный. Говорит, что надо что-то менять.

Мы гуляем ночью по Таврическому саду, листья уже опали, и питерская осень пахнет тем, чего он боится. С тех пор я знаю, что это настоящий запах города. Осень смывает с него всю летнюю косметику и парфюм, и Питер показывает свое настоящее — вода, гранит, черные ветки — трещины неба. И этот запах.

— Я могу их кинуть, и в Квебек. Ты поедешь со мной. Пол-лимона на первое время хватит.

— Что я там буду делать? Дровосекам суп носить?

— Ах ты тварь!

— Поставь меня на место. Я высоты боюсь, — говорю спокойно, негромко.

Я не вижу Костаса неделю, две, месяц. Купив очередную газету, натыкаюсь на криминальную хронику с портретом для опознания. Аккуратно сложив газету, впихиваю ее в ящик с мусором и, выпрямляясь, вижу в зеркале отросшие темной медью и серебром корни волос. Я иду краситься в брюнета.

На следующий день мне исполнится двадцать. Отпуск закончен.

— Вам будут предложены алкогольные напитки...

Что такое безудержное, горькое пьянство, я узнал во время первой же сессии: кто-то пил от радости, кто-то от расстройства, а кто-то — чтоб хоть как-то коммуницировать с окружающими, ибо пьяный трезвого не разумеет.

Среди нетрезвых дев особо сильна тоска по брутальному персонажу, хрипловатым голосом сообщающему, что идет по Крещатику на дело. А в общежитии медицинского института и девы, и алкоголь водились в ассортименте.

Слава у общежития была дурная. В огромном неотапливаемом коридоре можно было запросто встретить пьянющую девку в белом халате на голое тело, в темной женской душевой — затаившегося дауна, сына дворничихи, а на кухне — кастеляншу, изготовлявшую отвар маковой соломки.

Греховность обитателей была обратно пропорциональна этажности: на первом этаже жили самые прожженные. Вероятно, это было связано с возможностью принимать гостей через окно, минуя строгий взгляд вахтерши.

По вечерам (а то и средь бела дня) на первом этаже случались миленькие маленькие оргии: в одном углу комнаты под гитару исполнялись истинно медицинские песни Розенбаума, сменявшиеся Шуфутинским и Кругом, в другом происходило по-студенчески бодрое соитие, а в третьем единственная на все общежитие девственница готовилась к зачету по судебной медицине.

Главным песенником общаги был местного разлива кореец, имевший сакраментальную фамилию Цой. У него была гитара, на которой он даже умел играть, и имел приличный голос. Как известно, юноши учатся играть на гитаре не из любви к музыке, а потому, что владение инструментом увеличивает шансы на случайно обломившийся секс. После третьей бутылки начиналось нестройное хоровое пение, и Цой наметанным взглядом прикидывал степень податливости окружающих первокурсниц.

Кроме песен, излюбленным развлечением Цоя была игра «напои Таню» — ту самую единственную девственницу, которая, как всякий запретный плод, манила его невероятно. Таня была с принципами, краснела при слове «Тампакс» и была воспитана бабушкой, членом КПСС с тридцать-лохматого года. Упорно накачивая Таню алкоголем, он надеялся на чудо.

На обмытии сессии третьего, самого тяжелого курса, Таня решительным шагом подошла к столу, скинула со стула уснувшего аспиранта из Конго и налила себе стакан водки «Распутин». Эта водка обладала чудесным свойством: когда степень опьянения переходила критическую отметку, бородатая тварь, изображенная на голографической этикетке, начинала цинично подмигивать.

Таня напивалась не просто так, а по причине глубокого недоумения: в этот вечер она осознала, что преступные соседки по комнате, несмотря на глубокую безнравственность образа жизни, чувствовали себя отлично. Преступление в Таниных глазах предполагало наказание, но кары в лице декана, профкома и беременности никак не хотели настигать блудниц. И профком, и деканат были ничуть не лучше, а первой наукой, которую постигали первокурсники, была наука контрацепции.

Впервые Таня задумалась — а для чего все эти жертвы, и стыдные сны по ночам, и тяжесть внизу живота при взгляде на полуголые мужские торсы, и эта абсолютно никому не нужная перепонка, над которой смеялся весь этаж. Моясь в гостях у тетки, Таня увидела свое отражение в большом, обрамленном потускневшей позолотой зеркале. Увидела — и замерла. Привыкши воспринимать себя, как девочку, студентку, формального носителя женского пола — она испугалась стоящей перед ней молодой бабы с тяжелыми, чуть отвисшими грудями, крутыми бедрами, расплетенной черной, ни разу не крашеной косой, перекинутой на плечо.