Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

Помню, как кидались тортом. Помню, что, когда пил из туфельки невесты водку, мой отец озабоченно спрашивал у тещи про размер ноги невесты. Вано перекинул маникальную свидетельницу через плечо, и носил взад-вперед по залу с неясными целями, приговаривая: «Выпьем за Кавказ!». Новобрачная приклеивала оторвавшуюся бретельку платья суперклеем к пышной груди. Мать флиртовала с тридцатилетним парнем, и довела его спутницу до истерики. Транссексуал Анечка, которая методично посещала все свадьбы, мрачно жрала мартини.

Но самый большой сюрприз ждал всех в полночь. О, вот где проявилось наше коварство! Зал для банкета был арендован в небезызвестном ДК, где в те годы проводились гей-дискотеки. Где-то далеко пробил колокол, тампаксы превратились в тыквы, часть гостей примерила на лицо салатницы, открылись двери, и вошла тусовка, которая очень обрадовалась большому столу и ящикам с водкой...

Посмотрев кассету с записью свадьбы, мы решили, что не покажем ее никому и никогда.

После такой чудесной вечеринки тусовка нас полюбила окончательно: мы хорошо танцевали, работали жилетками для разбавленных кокаином слез и соплей, а также были гостеприимны.

Возможно, именно гостеприимство и сгубило брак: сложно строить семейную жизнь, когда в складках супружеского ложа отсыпается очередной рейвер.

В итоге наша супружеская жизнь была похожа на все, что угодно, но только не на семью. Инстинктивно мы чувствовали, что продолжаться так не может: мы стремительно близились к тридцати, и ни эксперименты с наркотиками, ни групповой секс уже не казались веселым времяпровождением.

Мы ходили в клуб, как на работу: ближе к ночи с унылым выражением лица влезали в брендовые тряпки, замазывали гримом уже появившиеся на лицах последствия разгульной жизни и шли заполнять тусовкой неудавшуюся семейную жизнь.

Живя в общежитии, просили вахтершу вызвать такси к полуночи и гордо отъезжали в ночь. Возвращались под утро, держась за стенки, распевая гимн Советского Союза, прихватив из клуба очередного знакомого — для веселья. Быть вдвоем мы не умели и боялись.

Но и расстаться мы не могли: общие друзья и общий образ жизни держали нас сильнее, чем чертов штамп в паспорте.

Через несколько лет рутинного праздника жизни наступила развязка. От неудачной реплики вспыхнула действительно серьезная ссора.

Сначала в меня полетела пепельница. Потом стакан. Потом тостер. На сковородке я решил унять разбушевавшуюся супругу, и началась молчаливая, ожесточенная драка. Отбирая у жены чугунную утварь, я задел локтем оконное стекло.

Практически беззвучным стеклянным оползнем пятиметровое оконное стекло покрыло осколками пол.

Мы замерли, тяжело дыша, и, вцепившись друг в друга, опустились на груду стекла.

Секс — это самый честный диалог. Все, что мы не высказали за эти годы друг другу вслух, было сказано телами посреди осколков, законспектировано порезами — на долгие годы. Мы трахались так, как дерутся за собственную жизнь — отчаянно, жестоко и грубо.

Утром мы расстались навсегда. По странному совпадению, нас развели в тот же день, и месяц, в которые мы регистрировали брак, вырезав из нашей жизни ровно семь лет.

...Мурад ждет меня на стоянке аэропорта. За те полгода, которые он возит меня, мы не сказали друг другу и тысячи слов. У него есть бесценное для водителя качество: он молчалив. В машине пахнет дорогими духами, слишком взрослыми для его ровесниц, вязь ночных заморозков на стекле пересекают то сходящиеся, то параллельные черточки, складывающиеся в имя. Зеркало заднего вида отражает взгляд моего шофера — странный, но очень мне знакомый. Так смотрит рыночный хитрован, в последнюю минуту осознавший, что пытался обвесить профессионального вора. Я не буду ни о чем его спрашивать, я и так все знаю: несколько раз услышанный из его мобильного женский голос, забытая на заднем сиденье визитка с тем же именем, мелкие ситуационные штрихи, чуть заметные, как черточки имени на стекле. Мир тесен до отвращения, и я знаю, чьими духами пахнет в машине. Бедный Мурад.

.Аня стоит в ванной, подставив ладонь под подтекающий кран, и каким-то краем сознания считает капли, оттягивая момент, когда надо будет быстро лезть под душ, быстро краситься, быстро бежать. Аня всегда просыпается долго, не потому, что ленива — просто так устроена.

Потому и будильник у нее звонит — за час до выхода.

На третью трель будильника она экономно приоткрывает один глаз, закуривает и, лишь когда столбик пепла упадет в пепельницу (а то и на грудь), садится в кровати.

Тапки, чайник, кофе-кофе-еще сигарета-кофе — и она стоит в ванной, считая капли, бездумно глядя в зеркало, в суровую реальность утреннего лица женщины на пятом десятке.

Как только она усилием воли запихивает себя под водяную лапшу душа, время ускоряется: прическа-реставрация фасада зимнего дворца — «алкозельцер» — ключи — где опять ключи — в центр-за двести.

Аня пьет. Алкоголя она заливает в себя не больше, чем остальные редакционные дамы, даже меньше, но почему-то сразу видно — они выпивают, а Аня — пьет.

Те выпивают, чтобы снять стресс, за компанию, для куража. Аня пьет целеустремленно — напивается. Потом едет домой. Не всегда — к себе, но к себе — чаще.

...Аня усмехается, вспоминает сон — снилось, что ее обманом заманили в бутик на съемки программы «Последний герой», и заставили жрать маленькое черное платье от Шанель. От поедания на скорость платья зависела командная честь редакции, а Аня не считает должным жертвовать собственным организмом ради некой абстрактной идеи. Вот ради удовольствия — пожалуйста. «Жри сама!» — говорит Аня ближайшей коллеге и только после этого с чистой совестью просыпается — она не любит пускать что-либо на самотек, даже сны.

Аня сидит на редколлегии, лениво ругается с главным, долго и изысканно глумится над молоденькой корреспонденткой за фразу «в шубе от Carrera Y Carrera», выясняя, сколько же весила злосчастная шуба и какой каратности были на ней камни.

В семь вечера она спускается и садится в машину, ждущую за углом.

...Ночью, выйдя от Ани, Мурад еле выезжает со стоянки у ее дома, кто-то перекрыл выезд. Он хочет вернуться, сказать, что она зря боится, что ничего не значит ее возраст, что все получится — но кто-то уже перекрыл въезд во двор, да и язык не повернется — сказать. Ожидая, пока загорится зеленый, он автоматически процарапывает ногтем на заледеневшем стекле — «Анна».

— Не могу, — сказала Аня. — Как только что-то начинает шевелиться в душе, начинаю чувствовать что-то — бац — и все. Привычный выкидыш души. Ни разу не смогла доносить любовь к кому-то до жизнеспособного размера. Найди ровесницу.