Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

Если ты хоть раз не появился в общественном месте в вечернем платье, твоя карьера светского персонажа была окончена. Все. Исчезни из тусовки, заползи под камень — если ты не изобразил трансуху, то ты быдло, чмо и совсем не в тенденциях.

Дилемма была мучительная: с одной стороны, в роли трансвестита я не видел себя никак, с другой стороны — надо. Тем более сестра и друзья, которые уже «отстрелялись», появившись для галочки в платьях на вечеринках, вели психическую атаку под слоганом «Полчаса на шпильках — и спи спокойно. Тебе что, слабо?».

В итоге я вызверился так, что позвонил крошке Наде и сказал, чтобы она «привезла эти гребаные тряпки».

Крошка Надя была ростом чуть повыше меня, днем работала риелтором, ночью маркёром, в сезон показов ходила у Зайцева, а летом уезжала на Колыму, где продавала мимо кассы шоколадки, гандоны и себя саму по спекулятивным расценкам.

Как-то, проходя на каблуках мимо баскетбольной площадки ЦСКА, она услышала за спиной:

— У, какая! Кто ж тебя такую ебет?

— Да такой же как ты, — скривилась Надя, — только хрен подлиннее, да язык покороче!

Узнав, что я готов пройти обряд посвящения в гламур, Надя радостно приволокла черное шелковое платье от Унгаро и шпильки сорок первый номер.

В тот вечер я понял, что гламурная женщина — это глубоко угнетаемое существо, терпящее немыслимые неудобства и унижения. Во-первых, шпильки, которые оставляли вмятины на паркете и вызывали ощущение очень опасной и глупой конструкции. Отциклевав паркет в течение получаса под сатанинский хохот собравшихся, мне удалось научиться ходить на них, не заваливаясь на бок.

Во-вторых, шерсть. Если ноги я отказался брить категорически, мотивируя тем, что мне потом еще с этими ногами спать в одной постели, то грудь пришлось сверху поскрести — платье было на бретельках. С ногами разобрались, надев две пары колготок.

Наконец, был готов вполне молодцеватый трансвестит. Вместе с каблуками высота артефакта составила 2 метра и 5 см. Я почесал под колготками яйца, вытащил из куртки зятя ключи от служебной «Газели» и выскользнул в майскую ночь. На лестнице бормотал что-то про жидов и Россию алкоголик из соседней квартиры. Я как можно тише подкрался к гегемону и заорал ему в ухо «Га!». Через десять секунд под ним растеклась лужа, а я с ключами в одной руке и с сумкой, набитой нормальными шмотками в другой, залез в «Газель». Вы когда-нибудь пробовали водить «Газель» в пьяном виде, в вечернем платье, без прав и на шпильках в пятнадцать см? То-то же.

К счастью, пост ГАИ мне не встретился, и я кое-как припарковался у почившего в бозе клуба «Маяк», сэкономив на входе — трансвеститов пускали бесплатно. Первым, кого я увидел, был абсолютно гетеросексуальный сокурсник Леха в «жутких розочках». За подол его крепко держала жена, и на попытки побега шипела «стоять!». Опознав мою морду кирпичом под могучим гримом а-ля мюзикл «Кошки», он страдальчески спросил: «и тебя тоже?..».

Мы решили напиться и, усевшись на рояль, быстро заглотили бутыль коньяка, почесывая разные части тела. Хорошо набравшись, мы пошли на танцпол, распевая репертуар Розенбаума.

Все бы ничего, но тут меня кто-то больно ущипнул за жопу, которой и так было несладко под двумя парами колготок. Она, знаете ли, потела. Я посмотрел назад и вниз и обнаружил маленького пьянющего мужичонку.

Злобе моей не было предела. Заоравши «ах ты, тварь!», я поднял его за лацканы пиджака и, не удержавшись на шпильках, свалился вместе с ним диджею в пульт. Решив, что это новый формат развлечения, туда же с криком «рятуйте, граждане!» прыгнул сокурсник.

Начался писк, визг и всеобщая драка. Как опытный тусовщик, я прошипел в ухо сокурнику:

— Сваливаем! Берем твою жену, и в тачку!

— Вот уж нет, — размазывая помаду по щетинистой морде, ехидно сказал сокурсник.

— Мы оставим ее здесь, суку!

Щедро раздавая тумаки, мы пробрались к выходу, где охрана сказала:

— Девочки, чтоб вас здесь больше не видели!

— Без проблем, братан! — пропыхтел боевой товарищ, ожесточенно вытирая морду париком.

— У вас тут сволочи одни в кабаке, — басом добавил я уже из окна транспортного средства, и «Газель» зигзагами выехала на мост лейтенанта Шмидта.

С тех пор больше никому и никогда не удавалось взять меня «на слабо», а с Лехой, отцом троих детей от трех разных жен, мы дружим до сих пор.

Я совершенно уверен в том, что все мои проблемы начались с половым созреванием. В двенадцать лет ни о каких трансвеститах и прочей фрико-нечисти я понятия не имел. Какие, прости господи, фрики, дайте нам перестройку с гласностью переварить, середина восьмидесятых все-таки.

Поэтому моя выходка на уроке математики носила характер развлекательный, а не идеологический.

Спрятавшись в школьном туалете, я старательно размешал две пачки гидроперита во флаконе нашатырного спирта и, вернувшись за парту, вылил полученную смесь на голову. Я хотел стать блондином, причем публично. По классу поплыл режущий ноздри запах нашатыря, голову щипало немилосердно, а классная дама снисходительно ухмылялась: сорок пять лет преподавательского стажа подсказывали ей, что на подобные перфомансы просто не стоит реагировать.

Так что акция могла остаться без особых последствий, если бы мне не захотелось посмотреть на результат. Единственное в школе зеркало находилось в кабинете у пионервожатой, и я отправился в пионерское логово.

Пионервожатая была басовита, усата, рост имела гренадерский, а грудь — огромную. К сожалению, слова «трансвестит» я тоже тогда еще не знал, что, впрочем, не мешало мне распространять слухи о наличии у нее огромного волосатого члена. Звали ее Верой Павловной, но мало кто рискнул бы ознакомиться с ее четвертым сном — инсульт хватил бы на первом.

— Вот, покрасил голову, и пришел посмотреться в ваше зеркало, — деловито сказал я.

— Значит, голову покрасил. Прямо, как баба. — Вера Павловна хищно пошевелила под нейлоном щетинистыми икрами. — Может, тебе еще и трусы дать поносить женские? Мои, например?

— Ой, дайте, пожалуйста! Мы их всем классом будем носить. Как знамя.

— Да как ты смеешь! Положи на стол пионерский галстук!

— Ну сами ведь предложили. А галстук — вот, пожалуйста.

Родители, увидев изменения в расцветке ребенка, отреагировали по-разному: маменька забилась в истерике, а папенька взял под мышку и отнес в парикмахерскую.

— Сделайте, как было раньше, — сказал папа, усадив меня в кресло.

— А какого цвета был ваш мальчик?

— Ээээ... рыженький такой!

И меня покрасили в цвет «махагон». Советские парикмахерские в то время переживали глубокий колористический кризис, и выбирать было особо не из чего.

Цвет получился темный, но все-таки очень яркий, и я пламенел, аки факел в ночи. Голова цвета адского пламени в сочетании с изгнанием из пионеров придали мне романтический ореол бунтаря, что поспособствовало росту моего рейтинга в школе.