Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

— Кыт?

— О мие чинчь суте.

— Ну бате капул, е мулт! О мие дар фаче тот.

— Бине, цининд конт ту ешти ал нострии! Хай, не мерджем1.

— Сколько?

— Полторы тысячи

— Не пудри мозги! Много. Тысяча. И делаешь все.

— Ладно, как земляку! Пошли.

В пахнущем кошками подъезде тысячная купюра хватается красивой, но не слишком чистой рукой. Другая расстегивает мне штаны. Наполовину опрокинув скулящего молдавского гастарбайтера через подоконник над темным двором, крепко держа его за бедра, я вдыхаю запах пота, бензина, апрельского ветра, и чувствую себя шестнадцатилетним.

Живым.

- Объявляется посадка на рейс Москва- Самара...

Если тебя не устраивает ситуация — измени ее, или изменись сам. Если ни то, ни другое невозможно — выйди из нее. Просто выйди.

Поэтому я лечу в гости к Вадику и Анжеле в Самару. Плюс профессии журналиста в том, что можно всегда подогнать командировку под собственные нужды. При крайней степени усталости это помогает — резкая перебивка картинки освежает мозги.

Своего племянника Вадика я знаю двадцать лет и очень его люблю, несмотря на то, что множества наших с ним жизненных ценностей нигде не пересекаются. За убеждения не судят, да и что мне чужие убеждения. Я люблю эту парочку — просто так, по ленивому сродству звуков и запахов. А может быть, по неуловимому сродству судьбы, более сильному, чем дальнее кровное родство.

...Растянув в улыбке влажное золото зубов, Нина смотрела из-под густых бровей настороженно, готовая и нападать, и защищаться. Вдруг осудят или, еще хуже, пожалеют бабьей вязкой и ядовитой жалостью. Кто ее знает, Лизу? Мало того, что дочь до тридцати в девках засиделась, жених когда-то бросил, так теперь еще и без мужа родила. Нет, Светка хорошая дочь, зарабатывает много, машину вот купила, да и на дворе уже семидесятые, нравы стали попроще, но — что скажет Лиза? Тем более, слухи ходили.

И Нина замерла в дверях настороженной росомахой — пожилой, но еще сильной, очень сильной. Узлы в груди — не в счет, до того, как они возьмут над ней власть, еще долго.

За пару лет до того они со Светкой курили на лавке под нарезанным ночной листвой фонарным светом.

— Скажи, а ты замуж больше не хочешь?

— Нет, перегорело как-то. Знаешь, до какого-то возраста одиночество гнетет, а потом срастаешься с ним, как с собственным надгробьем. — Она отвела дым «Стюардессы» рукой.

Пробежавшие по лицу тени на секунду показали будущее — красивая худощавая шатенка без возраста, прямые волосы по плечи, все черты чуть резковаты, ярко-красный, жестко очерченный рот между носогубных складок. Глядя на такую женщину, всегда четко знаешь: в сумке — презервативы, водительские права и дорогие духи, зарплата — хорошая, любовник — неудачник из соседнего отдела.

Светка — моя троюродная сестра, одна из множества самарских сестер. Парни в этой ветке родства — редкость, а вот девки как на подбор — и близняшки, рожденные от мордвина Вадима, и племянница Галка — дочь татарина, и Света-еврейка — высокие, белозубые, «фигуристые кобылы», по выражению Нины.

Близняшки отрывались во всю. Парень одной из них учил всех пить водку — залпом, не морщась, не закусывая. Так было принято в поволжской колонии, где он отдыхал после разбойного нападения. Воздух того лета был насыщен тяжелым, терпким запахом. Так пахнут руки кассира, так пахнут шальные деньги. На руках у самого Юрика-Жмурика синие перстни, на спине — храм с куполами, а ноги у него устали — так на них написано.

Они ездили в палаточный городок на Волге, где компания первокурсников пускалась во все тяжкие — пили трехсемерочный портвейн, пели блатные песни под гитару и, разгоряченные первым неумелым сексом, пылко вколачивали крестцы в мелкий прибрежный песок. Иногда к нам присоединялись и Светка. Она своя в доску, но при ней все почему-то вели себя тише, и даже Жмурик, робея, обращался к ней «на вы».

Родители близняшек — спортивная, подтянутая Лиза и вальяжный красавец Вадим, к роману одной из дочерей относятся с подозрением, но не вмешиваются — пусть сделает ошибки сама. Она и делает, они делают — после палаточных попоек пьяный Жмурик пару раз перепутал сестер, не встретив ни малейшего сопротивления.

Близняшки, все у них всегда общее, что тут скажешь? Лучше не говорить ничего — любое слово — повод для сплетен, любая сплетня — повод для обиды. Бабье царство.

.Родовое гнездо в Самаре огромное, огромен и участок на кладбище. Вадим везет туда родню, хоронить очередную родственницу. Девяносто шесть — вполне приличный возраст для отправки на тот свет. Обратно он проедет только половину пути — мокрая дорога и сломанное дерево не захотят его отпускать.

На его похоронах одна из старух будет бормотать сквозь старческое сплетение прошлого и будущего:

— Что, Светкиного хахаля хоронят? Все ходил к ней, ходил.

Никто не обратит на это внимание — выжила из ума старуха, давно выжила — и газ по ночам норовит открыть, и внучек имен не помнит, путается....

Чуть заметно вздрогнут лишь Лиза и Света, вдова и свояченица.

— Молчи, тетя. Молчи, — сухим шепотом скажет новобранец вдовьего клана и обнимет полуобморочную Свету за плечи, — той плохо, видимо, съела что-то не то — тошнит.

Через пять месяцев, молча поцеловав старую росомаху, Лиза возьмет на руки первого за долгие годы девочкового урожая мальчика.

— Какой же ты молодец, Светка!

— Мне нужно сказать те.

Лиза закроет ей рот сухой, горячей ладонью — рак матки, давний, запущенный, скрытый от всех, выжигает ее изнутри.

— Назови его Вадимом.

— По мне ползают белки. Вот прямо под одеялом и ползают.

— Они всегда там ползают. Ты, главное, не шевелись, они ядовитые.

— Из Вадиковой головы они, что ли, — говорю я и просыпаюсь.

По мне топчется, недовольно сощурив глаза, не белка вовсе, а Виктор — черный персидский кот. Я занял его место. Я хожу, пью кофе, Вадик спит, его жена Анжела курит.

— Как-то все изменилось. Не программу на вечер обдумываем, а — грядущий ремонт или визит к стоматологу

— Просто нам стало — за тридцать. И то, что раньше решали за нас, теперь решаем мы.

— Вадик, вставай, магазин закроется!

— Писечка, я не могу никуда ехать, не поебавшись. Алик, будешь с нами?

— Не-а. Давайте без меня.

Выхожу на крохотный балкон, с него открывается вид — не московский, с неосвоенными кубометрами сухопаро-свежего ноября. Где-то далеко, чуть слышно угадывается —

Осень — это сны листопада

Нет, не надо

Слов не надо.

И вправду не надо. Пора возвращаться.

И через несколько часов я уже иду по Тверской, и помахиваю кофеваркой, как символом того, что жизнь удалась.

Что я делаю среди ночи на Тверской? Я иду в гости. Откуда взялась кофеварка? Вадим в Самаре подарил. Вот как подарил, так я уже в третье место с ней иду.