Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

Ровесники быстренько поделились на «Юра, люблю-не-могу-подмокла-к-парте-присосалась» и «Попса-безголосая-вша-детдомовская». Второй вариант мне был как-то ближе. Времена стояли агрессивные, девочки носили накладные плечи, начес и тени до ушей и вели себя соответственно. Моя соседка по парте, изнемогая от пубертатного напора гормонов, вела со мной войны, ибо не любить Юру Шатунова было в ее представлении никак невозможно.

Девочка была толстая и страшная, как останки Брежнева, а головогрудь ее формой и расцветкой напоминала пиццу. В довершение ко всему она имела смешную азиатскую фамилию.

В перерывах между страстными стонами у фотографии Юрочки она била по голове меня учебником литературы, а я ловил в городском парке тритонов и совал ей в разные места. Они извивалась и кричала. Позже я узнал, что так иногда выглядит оргазм, но тогда зрелище казалось потрясающе забавным. На следующий год я перешел в другую школу, а после выпускного класса рванул в Питер, где, на мой взгляд, было гораздо интересней, чем в маленьком прибалтийском городке.

Через семь лет я зимним питерским утром трясся с перепоя в галерее Новой Академии изящных искусств на Пушкинской, 10. В кресле напротив лежала биомасса, которая еще вчера была Владиком Монро. Биомасса издавала таинственные и пугающие звуки, среди которых отчетливо слышалось слово «кетамин». Хозяин галереи, Тимур Петрович, невозмутимо забил косяк, принес видак и включил запись «Ласкового мая». Меня затрясло еще сильнее.

— Бббляйть, он бы хоть в одну ноту попал для приличия!

— Дружок, вы ничего не понимаете! — Тимур Петрович выпустил облако дыма из орлиного носа. — Если бы он попал хоть в одну ноту, ему бы пришлось попадать во все остальные!

Примиривший с «Ласковым маем», через неделю я летел в Прибалтику на какой-то местечковый фестиваль авангардной моды. Думаю, многие помнят, что такое авангардная мода тех лет — две консервные банки, три использованных гандона, на щиколотку ошейник, в жопу хризантему — и на язык, грёза моя! Между коллекциями юных дарований, напоминавших сон пьяной содержательницы борделя, незатейливо презентовались первые местные бутики. В воздухе носились магические заклинания Gucci, Fendi, Gaultier и почему-то Наоми Кембелл. Три манекенщицы обсуждали целлюлит четвертой, два манекенщика дрались из-за ботинок.

Как обычно, начало показа задержалось на три часа. Хозяин клуба проставился бухлом, и я накачался до состояния плюшевой панды. Остальные были не намного лучше — знойный латышский жеребец Мартин плюхнулся ста килограммами живого веса на шляпу от Армани, превратив ее в симпатичный коврик. Я же воевал со штанами. Штаны костюмчика от Готье были 50-го размера, а задница на тот момент не дотягивала до 48-го. Валютные портки, ничтоже сумняшеся, прикололи к трусам булавками. Кто-то из ребят тем временем разломал дизайнерские солнечные очки. Я завалился в уголок, икнул и сказал, что никуда не пойду.

— Пойдешь, родной, пойдешь. — Потрясающей красоты рука заботливо поднесла мне на конце ногтя кокс.

Сфокусировав взгляд, я увидел точеные ноги, станок 42 размера, высокие скулы, кошачьи абсолютно черные глаза и полотно иссиня-черных волос. Высота конструкции была за метр восемьдесят. Если бы это видела Шер, она вскрыла бы себе вены эпилятором, а потом удавилась париком.

Я вдохнул, чихнул и пошел. Все было хорошо, но на второй проходке задняя булавка расстегнулась и плавно вошла мне в кобчик. Сохраняя пластмассово-унисексовое выражения лица, я кое-как развернулся, и пошел обратно. В голове по кругу вертелось: «Таня нагнулась — в жопе топор, Метко стреляет индеец Егор, Таня нагнулась — в жопе топор, Метко стреляет индеец Егор, Таня нагнулась — в жопе топор, бля, больно-то как, индеец Егор.»

Вытащив металлоизделие из филейной части, я заметил, как благодетельница ловко ввинчивается в кулису, где были припрятаны стратегические запасы алкоголя. Уронив по дороге вешалку, я рухнул в пыльную, пахнущую хомячком темноту.

Общество в кулисе образовалось самое изысканное. Качок Мартин, напялив чей-то парик, передразнивал Лайму Вайкуле, мулат Кузя прятал в сумку подрезанные после показа плавки от Дольче и Габбана, а моя новая знакомая отвинчивала пробку на бутылке Вана Таллина.

— Кузя, ты что, ноги бреешь? — Мартин прекратил выть и похлопал Кузю по бедру.

— Дурак, я в колготках! — обиженно пробубнила жертва дружбы народов.

— Это чтобы целлюлит не было видно, да, Кузя?

— У мужчин не бывает целлюлита! — Укроэфиоп гордо раздул и так широкие ноздри.

— Это у мужчин не бывает, Кузенька! — фыркнул Мартин.

— Ну их на хер, — прошептала красавица, — пойдем отсюда! — И поволокла меня в сторону выхода, попутно пнув толстого дядечку, ухватившего ее за плечо.

В то время мало было уметь правильно ходить — надо было уметь еще и правильно отбиваться от персонажей, не дифференцирующих показ мод на подиуме и показ шлюх в борделе. Хватание идущей по языку модели за ногу было любимым клубным развлечением времен золотых ошейников и малиновых пиджаков. Поэтому зрелище манекенщицы, бесстрастно бьющей во время дефиле носком туфли в лоб очередного пусика, радика или гогу, особенно никого не удивляло.

Прибалтийский декабрь казался после прокуренного клуба чистым, звуки — глухими, а ночь — теплой. Я смотрел, как уже запорошенные следы шин пересекают четкие отпечатки туфель на каблуках, и почему-то боялся сказать хоть слово. Следы обрывались у заброшенной «копейки», капот которой пересекали длинные ноги в черных чулках. У этой загадочной азиатки оказалось еще одно достоинство: она не портила красоты безлюдного заснеженного парка текстом. Все было молча.

После, стряхнув друг с друга налипший снег, мы брели обратно, притормаживая, чтобы поцеловаться, под редкими фонарями.

Мокрый прибалтийский снег размывал остатки грима, и вдруг, чуть задыхаясь после поцелуя, она сказала:

— Помнишь, как ты мне засовывал тритонов под форму? Ты мне так нравился!

Лучше б я не вынимал булавку из задницы. Впервые за девятнадцать лет жизни я почувствовал, что краснею.

— Аварийные трапы находятся в хвосте салона. Спасательные жилеты...

Когда-то я сбежал из этого города, так же, как сбегал потом из других городов, из чужих жизней, из своей судьбы, из себя самого. Вся моя жизнь — это отражение в зеркале заднего вида, череда оставленных змеиных выползков. Я редко бываю дома, мое время — это короткие остановки в разных городах, посадки и взлеты.

Сейчас, выйдя из самолета, я вдыхаю воздух, который неуловимо пахнет морем. Всю жизнь для меня запахи несут зашифрованную информацию. Я проезжаю узкую, извилистую дорогу из аэропорта, перемещаясь не только в пространстве, но и во времени. Я еду в гости к детству. Я еду к родителям.