Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

А в гости я иду к объекту юношеских грез. Объект идет рядом и потряхивает дизайнерскими соболями. Мы лет десять не виделись, и очень друг другу обрадовались.

В девятнадцать лет на выставке работ питерских некрореалистов я познакомился с Аней. Вернее, она на меня напала и зажала в угол. С целью обучить правильным вибрациям прямо под фотографией выпотрошенной курицы. У нее были пухлые губы, прямой нос, высокие скулы, очень пышные формы и светлые волосы, на макушке сбритые треугольником — чтоб чакры не закрывали. Картину портил только отчетливый запах молодого немытого организма.

Поняв, что к вибрации я не способен, Аня решила употребить меня как собутыльника. С этой целью она повела меня в гости к творческим педерастам. Там, как обычно, происходили разные интересные процессы — балетный педераст пел, литературный педераст пытался танцевать, одновременно размышляя о судьбах России, Аня храпела, подергивая во сне грязными пятками, а я уничтожал черную икру и разглядывал объект вожделения: знойного красавца-продюсера. Сочетание общей ухоженности, дорого выстриженной патлатости и густого баса было, на мой взгляд, совершенно неотразимым.

Как гласит народная мудрость, мужчины к определенному возрасту становятся похожи на сортиры — они либо заняты, либо полны дерьма. Этот был занят — вокруг него скакал метаморф с телом атлета, головой пингвина, греческой фамилией и манерами тургеневской барышни. Шансов подобраться к красавцу не было — пингвин совершенно справедливо воспринял меня как потенциально опасный объект и не отходил ни на шаг.

Так что пришлось удовольствоваться икрой и проснувшейся любительницей вибраций, которую после долгих уговоров удалось вымыть.

Дальнейшая история развивалась еще более причудливо — пингвин через год ушел от красавца, а от меня ушел мой любовник. К пингвину. И уже десять лет они вьют гнездо, и трогательно высиживают свои яйца.

Красавец же становился все круче и круче. Мы не пересекались десять лет, но о его карьерных и финансовых успехах я, естественно, знал.

И вот, в обнимку с кофеваркой, я заваливаюсь в бар выпить. Дома ждет холодная постель, пьяная соседка померла, и как-то скучно проводить субботний вечер в компании той самой кофеварки. Не веселит.

Захожу, отдаю на хранение ценный прибор, и кого вижу? Правильно, привет из юности. Веселится, бармена гоняет. Такой же ухоженный, такой же спортивный, такой же импозантный. Выпили и решили ехать пить к нему домой. Дома пообщались с его взрослой дочерью, раздавили втроем бутылку водки и... заснули, договорившись дружить. Никаких глупостей. Мне ведь уже не девятнадцать, а тридцать, с утра я опять еду в аэропорт. А ему — все пятьдесят, и у него с утра съемки. Жизнь удалась.

Впрочем, несмотря на отсутствие глупостей, мы оба проспим, по-другому я не умею. В студенчестве мой вагон всегда был последним, и в него приходилось прыгать. С тех пор ничего не изменилось — я всегда приезжаю на вокзал или аэропорт впритык.

Шереметьево — отвратительный аэропорт. Хуже Шереметьево — только Внуково, а хуже Внуково — только Храброво. Собственно, в Храброво я и нахожусь.

На ручках автобуса, подвозящего меня к корыту, которое почему-то обозначено как бизнес-класс, болтается рекламный слоган страховой компании — «Не волноваться. Застраховаться». О, да. Это так утешает — по статистике, в авиакатастрофах гибнет почти 100 % пассажиров. Несомненно, страховка, полученная родней после того, как кишки застрахованного намотает на сосну, избавит от всех страхов. Я, как многие высокие люди, боюсь высоты и, соответственно, панически боюсь летать. Мне очень, очень приятно обнаружить такое вот memento mori непосредственно перед вылетом. Это именно то, что мне нужно, угу.

Но волноваться я все-таки не буду, я напьюсь. Тут бутылочки из дьюти фри носят. Тем более, меня утешает тот факт, что часть полета проходит над морем, а в нем как-то больше шансов выжить при падении, да и пьяных бог бережет. Дай-ка, мальчик, дяденьке виски! А ну дай синьки немедленно, аэровафля пергидролевая! Я буду его пить и смотреть на ноутбуке веселенький фильм про трансвеститов-беженцев из ЮАР, купленный на распродаже. Тридцать рублей за полтора часа с трансухами — не деньги, поэтому надеюсь, майору на соседнем сиденье он тоже нравится — альтернативы у него все равно нет.

Алкоголь — мой жидкий фотошоп. Он легко помещается в сумку или карман и украшает реальность. Когда-нибудь тетки вместо косметики будут носить с собой маленькую флешку, а на смену тональному крему придет блур. Но пока все не так совершенно, и проглоченные двести граммов концентрируют взгляд на щеке сидящего через проход. Где-то я эту щеку видел. Правда, тогда она не стекала на плечо, а еще противостояла гравитации. Это щека Клауса — я узнаю ее под слоем жира, когда она проплывает мимо меня в сортир.

Эта щека появилась в моем поле зрения пятнадцать лет назад. Латышский писатель (плохой) и поэт (просто отвратительный, розы-слезы, свекровь-морква) был подобран по месту прописки — в Риге. Туда я катался к друзьям на выходные, а в понедельник вываливался из вагона в объятья родному папе.

— Вытри со щеки помаду, — бурчал он, и вез меня в школу.

Я учился в предпоследнем классе, а ему было лет двадцать пять. Он знал три национальности: латыш, русская свинья, и татарин. Я попадал в категорию татар, и все попытки объяснить, что никакого отношения к гордому татарскому народу я не имею, ни к чему не приводили. Остальные национальности просто не помещались в его оперативную память, занятую бесконечным рифмованием малофьи с сиропом.

Эта щека гневно подергивалась над калькулятором, который он достал в кафе — проверить счет, и прижимала к плечу телефонную трубку, когда он гундосил в нее то, что считал словами страстной любви. Послушай, детка, как поют кальмары.

А сейчас щека подрагивает синхронно с приземлившимся самолетом, и жидкими аплодисментами пассажиров. Я обернусь, проходя мимо, и вскользь взгляну в глаза, в которых серой водой застыло обращенное к собственной жизни «за что?». А ни за что, просто так.

Он не удивится нашей встрече: он меня не узнает.

Не удивлюсь и я, потому что давно заметил, что люди ходят по одним и тем же орбитам. Если вы пересеклись с кем-то один раз, то будьте готовы к следующей встрече. При условии, что длины жизни хватит для того, чтобы совершить свой орбитальный виток.

...год 1987. Время стало разухабистым и обильным, как половая жизнь портовой шлюхи. Я учился в седьмом классе, слушал русский рок, был выкрашен в блондина, носил рваные расписанные джинсы и делал вид, что мне нравятся «Биттлз». А в уши населения страны упорно заползал «беспечный розовой вечер».