Андрей Яхонтов - Ловцы Троллейбусов

– Еще бы, – сказал я.

– Да-да, это прямая связь, – продолжал он. – Если то, о чем пишешь, тебя самого не трогает, то не жди, что возьмет за душу другого. Какова была сила моих посланий! Ты мигом прибежал!

– А табличка на ванной... «Здесь плеск воды и вечно лето...» – продекламировал я. – Это ты сочинил?

– Забавы молодости. Глупость, – сказал он.

Я закончил труд гораздо раньше того дня, когда, по плану Редактора, должно было состояться чтение. Но, разумеется, меня заслушали вне очереди.

– «В нем рано пробуждается тяга к прекрасному, – читал я. – В пять лет он играет на мандолине, а в шесть посвящает себя литературе». – Редактор сидел в центре гостиной – как бы выставленный на всеобщее обозрение. Торжественно звучал в тишине мой голос. – «Работу, которую он выполняет, отличают стройность концепции о недопустимости мельтешения и неприятие всех и всяческих сравнений».

Когда я закончил, зааплодировал только Директор. Женщины уткнулись в носовые платочки. Сам Редактор, казалось, был в не силах пошевелиться. Подбородок его дрожал. Он все же поднялся, раскрыл объятия и вымолвил:

– По-моему, ты нашел себя. Мы обнялись.

– Вася, чеши за шампанским, – прищелкнув пальцами, резюмировал Директор.

Вася не шелохнулся.

– Оглох, что ли?

Вася недобро скривился.

– Не поеду никуда.

– Как это? – опешил Редактор. – В такой день...

– Нет, я чувствую, воспитательная работа у нас никуда не годится, – вздохнул Директор. – Придется тебя, Вася, на почту вместо Снегуркина отослать.

– Все для себя! – завопил Вася. – Я больше всех работаю – и хоть бы кто слово доброе сказал.

– Думаю, со временем и ты заслужишь... – пообещал Директор.

– Мы включим твою просьбу в перспективный план, – подхватил Редактор. – И рассмотрим в ближайшее время. Не забывай, ты ведь самый молодой член нашего коллектива.

– Мне не надо потом, я сейчас хочу! Чем вы лучше? – Вася понесся к двери. – Никогда вы меня больше не увидите! Пешком будете ходить!

Редактор тряхнул головой, освобождаясь от наваждения. Глаза его покраснели и влажно поблескивали. Он увлек меня в кухню, где чувствовал себя, как дома.

– Великолепно! Да ты и не мог написать иначе, – воскликнул он. – В вашем доме творческая фантазия разыгрывается сама собой. Только знаешь, вычеркни кусок о накопителях. Ну его. А что еще ты создал за это время?

– Ничего, – признался я. – Разве только записывал сны Калисфении Викторовны.

– Принеси, – потребовал Редактор.

Тут же, на кухне, он сел читать, подперев пухлые щечки ладонями.

Через несколько дней Вася появился. Как ни в чем не бывало занял место за столом. По лицу его блуждала загадочная улыбка. В общих разговорах участия не принимал; слушая других, иронически кривил губы.

– Ничего не сделаешь, придется писать, – кивнув на Васю, шепнул мне Редактор. – Нельзя же без средства передвижения оставаться?

– Я его совершенно не знаю, – сказал я.

– Могу подсказать хороший ход. Вася являет собой пример того, как человек может изменить свою судьбу.

Слышавший нас Директор посмотрел на Редактора, отстранясь и чуть искоса.

– Увы, человек не может изменить свою судьбу.

– То есть как? – Брови Редактора поползли вверх. – А ты, твой пример? Кем ты был до того, как стал Директором?

– Кем был, тем и остался. Фокусником, иллюзионистом. Станешь спорить? А уж Вася... Этому не измениться никогда. Случается, – продолжал Директор, – человек просто перескакивает на другую дорожку, как игла проигрывателя на заезженной пластинке. Меняется его окружение, обстановка. Но внутренне... Судьбу, если это действительно судьба, не переиначишь. Судьба не провожатый, а конвойный.

Редактор приумолк, но вскоре опять воспрял.

– Вот и нет. Прежде я во всем сомневался, писал письма друзьям... А теперь...

– Всегда ты был Редактором, – устало осадил его Директор. – Вспомни, что изображено на картине в гостиной?

– Ну, море. Люди, – нехотя отозвался Редактор.

– Как ты думаешь, почему они беспечно продолжают гулять, хотя на них несется огромная волна?

– Не знаю, – дернул плечом Редактор.

– Им бежать некуда. Они это понимают. Мудрецы. И мы все гуляем на краю обрыва. Скрашивая жизнь, об этом забываешь. Играючи, она длится, продолжается. Но отсей шелуху – и останется твоя суть. Судьба. Кстати... – Директор посмотрел на меня. – Можешь дополнить мой портрет высказыванием о судьбе. И об обрыве. Я считаю, это придаст интересную грань моему облику.

И без его напоминания я собирался возобновить записи в своей тетради. К этому меня побудило следующее обстоятельство.

По-прежнему я регулярно посещал библиотеку, где штудировал поваренные книги всех времен и народов. Но как ни увлекательно проходили занятия кулинарией, мысли мои были заняты другим. В книге «Испанская кухня XVI! века», посреди раздела «блюда из чернослива», я обнаружил рукописную страничку постороннего текста – отрывок без начала и конца. О чем он рассказывал? О Севере, о льдах и торосах... Об усатом капитане... И о художнике, которого тот повстречал на снежной равнине, – с подрамником и мольбертом. Вот, собственно, и все, на этом запись обрывалась.

Рядом с кулинарными рецептами она была так неожиданна и неуместна, как маслина в клубничном мороженом. Это была нота какой-то посторонней мелодии, обнаружившая себя случайно. А может быть, в отлаженной и компактно увязанной системе жизни всегда остается такой торчащий хвостик: дерни – и размотается клубок нового знания?

Я спросил Калисфению Викторовну, не помнит ли она какого-нибудь сна о капитане, где бы он совершал путешествие не в жаркие страны, а на Север. Она помнила.

– Так что ж вы раньше-то молчали? – огорчился я.

– Я не молчала. Я предлагала вам целый ряд материалов. – Она гордо выпрямилась и приняла позу человека, оскорбленного в лучших чувствах. – Судовые журналы, например.

Вместе мы достали с антресолей ящик пропыленных амбарных книг, в которых капитан делал заметки о своих путешествиях. Я листал пожелтевшие страницы и видел снег, торосы и сугробы – да такие, что хотелось назвать их уж по крайней мере сугорбами, а то и вовсе отсечь первый слог, эту мелкую иноземную монету, которая не имела никакого отношения ни к зиме, ни к Северу, ни к моим размышлениям. Ох, как полезно было бы почитать эти записи моему другу Володе!

Я больше не поворачивал капитана лицом к стене, я с интересом приглядывался к нему. А однажды, в поисках тишины и возможности продолжить свое оборванное на полуслове письмо я заглянул в бывшую свою квартиру. В ней все оставалось по-прежнему, хотя повсюду разрослись пальмы и без конца звенел будильник, который мадам Барсукова не выпускала из рук – постоянно опробовала.