Агния Кузнецова - Много на земле дорог

Костя просунул руку в носок ботинка. Там действительно лежали деньги.

— А ты что же, Николка, против доверия человеку? Не веришь в честность?

— Не знаю, — всхлипывал Николка.

— А все же, как ты думаешь: может в нашей школе существовать вешалка без нянечки и буфет без продавца? — настаивал Костя.

— Ну, может…

— Я тоже думаю, что может. А ты из-за личной мести забыл про честь школы?

— Я… я… не буду б-больше… Костя, честное пионерское…

Делать больше было нечего. Костя отправил ребят по домам и обещал завтра на общешкольном собрании во всем разобраться.

С говором и смехом ребята двинулись по улице. А Николка все еще вертелся около Кости и ныл до тех пор, пока тот не отвесил «мстителю» легкий подзатыльник.

Костя вернулся домой и долго разглядывал старые Женькины ботинки. С боков на них красовались заплатки, каблуки стоптаны, ободранные носки смешно загнулись.

И только сейчас он разгадал поступок Ганьки.

Вечером у Кости собрались десятиклассники. В маленьком домике стало тесно и весело.

Ребята принесли в горницу из сеней скамейку, втащили со двора сосновую плаху, положили ее на два стула.

Когда все расселись, кто-то шутливо сострил:

— Ну вот, теперь и позаседать часок-другой можно. Для начала Костя докладик сделает: «Педагогические воззрения Макаренко и задачи молодежи Веселой Горки».

Все зашумели, засмеялись. Костя смеялся вместе с другими, но думал обеспокоенно: «Как же все-таки мне их на откровенность вызвать?»

— Ребята, — сказал он, — предлагаю вначале что-нибудь спеть. Не знаю, как другие, а я больше всего люблю «Летят перелетные птицы». Эта песня душу переворачивает. Иногда озлюсь я сам на себя, лихо от чего-нибудь станет, надоест Веселая Горка — и запою я «Летят перелетные птицы». И вдруг покажется мне, что час разлуки с родным краем наступил. Аж слеза на глаза набегает. Пою, а сам думаю: «Нет, ни за какие коврижки не променяю я родные места».

Костя взял баян, пробежал пальцами по перламутровым ладам. Серебряные, переливчатые звуки заструились из-под его быстрых пальцев и, кажется, насквозь пронзили душу.

— Слышите? — снова заговорил Костя. — Тут чувствуется и гордость за свою землю, и бескорыстная, вечная любовь к ней, и тоска по неизведанным просторам… А! Да что там говорить — хорошая песня! Бабушка моя тоже любила ее… Я, бывало, пою, а она плачет: «Что ж ты, говорю, баба Саша, плачешь? Это же песня. От песни веселее бывает». А она мне в ответ: «Не та самая дорогая песня, от которой в пляс охота пуститься, а та, которая на жизнь людей заставляет обернуться, душу в человеке пробуждает».

Костя поправил ремень баяна на плече, медленно развел мехи и негромким речитативом начал:

Ребята и девочки дружными звонкими голосами грохнули так, что стекла задрожали в старых рамах лазовниковского домика:

Десятиклассник Цыганок, прозванный так еще с тех давних времен, когда в классе изучали «Детство» Горького, вскочил и, блестя оливковыми глазами, принялся дирижировать. Он то пригибался, будто собирал что-то с половиц, то, раскинув руки, пытался взлететь.

Бессчетное количество раз пели они эту песню — пели ее дома, на вечерах в школе, на концертах в клубе, на смотрах художественной самодеятельности, — но так, как сегодня, они пели ее первый раз в жизни! Сегодня это была для них не просто песня, а песня-раздумье — раздумье о себе, о дорогах, которые открывались перед ними, о своих товарищах, о жизни беспредельной, бескрайней, как само голубое небо…

Песня кончилась, но все продолжали сидеть, охваченные раздумьем. Даже неистощимый на шутки Цыганок оставался недвижимым. В другое время он не утерпел бы и обязательно выкинул какое-нибудь коленце.

— А знаете, ребята, что я скажу? — нарушил затянувшееся молчание Костя. — Мне кажется, по песням мы на первом месте в мире. Вспомните, какие замечательные песни остались от войны! Вот, например:

Ах, какая песня! Запоешь ее, и кажется, что не кто-то другой, а именно ты, Константин Лазовников, житель безвестного в мире сибирского села Веселая Горка, сидишь во фронтовой землянке и это не до чьей-нибудь, а как раз до твоей смерти осталось четыре шага… Так мог написать только фронтовик… Споем, товарищи, еще. — И Костя тронул лады баяна.

Песню спели слаженно, задумчиво, без буйного легкомыслия, но энергично, с горячим задором.

— Скажу вам честно, — заговорил Лева Иволгин, — завидую я молодежи, которая жила в Отечественную войну. У них была цель, каждого ожидало испытание. Никто из них не думал, куда пойти завтра, после окончания школы. Все шли на фронт, защищать Родину.

— Ну, знаешь, Лева, слушать такие рассуждения даже странно! Ты поэтизируешь войну, а мы же против нее! У нас даже закон есть — за пропаганду войны судят! — гневно сверкая глазами, сказала Дина Столетова.

— Видите, как с ней разговаривать? Сразу закон припомнила! — усмехнулся Лева. — Чудачка ты! Подумай лучше, о чем я говорю! Война мне ни к чему, как и тебе. Я говорю о подвигах людей…

Костя внимательно слушал Иволгина и, хотя ему хотелось сейчас же вступить в разговор и кое в чем не согласиться с Левой, он одобрительно думал: «Давай, Лева, не страшись трудностей, лезь в глубины жизни, авось как-нибудь разберемся».

— И все-таки, Лева, у каждого времени свой героизм. Возьми наши дни, наши шестидесятые годы! Разве люди не будут завидовать нам? Правда ведь, девочки, будут?

Дина почему-то обратилась за поддержкой только к подругам. Те шумно, с визгом и объятиями выразили свое согласие. Такая бурная поддержка всех рассмешила. Но Иволгин, предостерегающе приподняв руки, сказал:

— Дослушай меня, Динка, до конца. Я не унижаю наше время. Только глупец не оценит наши дни — покорения атома и завоевания космоса. Но учти одно: новое поколение всегда сравнивает свои поступки с прежними. И не потому, что новое поколение хуже, а потому, что от одного поколения к другому переходят традиции.

Костя, как и все ребята, слушал Иволгина с интересом. Лева был парень начитанный, думающий. Недаром в школе ему дали кличку «Доктор философских наук».

— Послушайте, ребята, — после короткого молчания сказал Костя. — Иногда я закрываю глаза и мысленно переношусь в разные эпохи и исторические периоды: то представлю себя в среде декабристов или рядом с Чернышевским и Добролюбовым, то вижу себя где-нибудь на Нерчинской каторге с большевиками, то перенесу себя в Донбасс, в маленький шахтерский городок Краснодон… Для меня нет ничего выше молодогвардейцев. Какое счастье прошагать с такими по свету! Не правда ли? И часто я думаю: ну, случись такое у нас в Веселой Горке, мы бы с вами оказались способными сделать все, что они сделали, или струсили бы?