Язмурад Мамедиев - Родная земля

— Нурли, — позвала Гозель. — Может быть, тот парень испугался, не поехал… Мы не продержимся долго…

Она смотрела на него большими смятенными глазами.

— Хорошо, — сказал Нурли, — я попробую сам. Отвлеките их.

Он пополз в ту сторону, где не было вспышек. Темнота поглотила его. Гозель тревожно прислушивалась, но оттуда не раздался ни один выстрел. Через несколько минут ей показалось, что издалека донесся стук копыт.

— Помоги ему аллах, — прошептала она. Прицелившись в человека, который пытался выбить дверь в доме Мердана, она осторожно, как учил ее муж, нажала спуск.

А Нурли действительно гнал по ночной степи коня, все еще не веря, что удалось вырваться из смертельного кольца. До рассвета было еще далеко, и он боялся теперь только одного — чтобы не споткнулся конь, не угодил ногой в яму. И все хлестал его, хлестал…

Когда встретился ему отряд Юрина, Нурли чуть не заплакал от радости и пережитого, волнения. Тугой ком застрял в горле, мешал говорить.

— Что там? — спросил Юрин.

Сейчас, когда кони остановились, стала слышна далекая перестрелка.

— Скорей, — выдохнул Нурли.

Юрин рванул поводья, пришпорил коня.

— За мной!

Всадники, взяв с места в карьер, помчались следом.

Они ворвались в поселок на взмыленных конях. Взметнулись над головами клинки.

Бандиты без команды бросились к лошадям, отстреливаясь, стали отходить. Ночь помогла им скрыться.

До рассвета красноармейцы помогали колхозникам тушить пожары, оказывали помощь раненым. Когда поднялось над степью багровое солнце, Юрин приказал седлать коней. Отряд начал преследование банды.

Рано утром, едва развиднелось, Керим погнал отару на холмы. Он так и не уснул в эту ночь. Но на душе было легко, от неведомого сладостного чувства кружилась голова и казалось, что все вокруг звенит и поет на разные голоса, как по весне, когда расцветут дурманные травы и жаворонки не знают удержу.

Дивно как хороша была пустыня в этот ранний час пробуждения! Еще бродят над землей студеные воздушные струи, рожденные нивесть где, овевают прохладой лицо, бодрят. И серое, едва просветленное на востоке небо, в котором горит упрямо одна-единственная звезда, внушает спокойствие. И песок, словно был влажен, — застыл, не шелохнется под ветром, не просыпается струйкой по крутому склону бархана.

А простор… Какой простор открывается с любого холма, — только оглянись, дух захватит от необъятной шири, которой, кажется, ни конца, ни края нет. Был бы птицей, взлетел ввысь на крепких крыльях, посмотрел оттуда и тоже восхитился бескрайностью и суровым величием пустыни, и сказал бы себе с гордостью: здесь я живу!

Податлив песок под ногой, — нет его чище на земле, и нежнее, и переливчатей… Манит он к себе, как вода, — так бы и кинулся, очертя голову, в его объятья, не зря же, видно, говорят, будто на пути к святой Мекке, если нет и капли воды, странники совершают омовение песком.

На глазах светлеет небо, все ярче разгорается восток. И вдруг, словно темное покрывало откинула с лица своего красавица, — поднимается над землею яркое светило. И сразу меняется степь, вспыхивает иным, ярким дневным светом, — будто белозубой улыбкой встречает восходящее солнце.

Керим остановился, опершись на чабанскую, до блеска истертую ладонями палку, залюбовался открывшейся с вершины бархана картиной.

Вдруг вспомнился ему давний, еще весной мелькнувший однажды и сгинувший куда-то странный гость Атанияза. Бахрам-ханом уважительно называл его хозяин.

Случайно услышал Керим, как этот хан, думая, что остался один, глядя в степную пустошь, прошептал зло:

— Проклятое место. Здесь не людям — одним верблюдам жить!

"Нет, не туркмен он, — подумал Керим. — Разве можно сказать такое о родной земле, на которой родился, о своей колыбели?.."

Вот она лежит Перед ним, горькая и радостная, политая потом и кровью предков, принявшая их навечно, зовущая к жизни пустыня. Отречься от нее, назвать злой мачехой, невзлюбить — немыслимо… Пусть нещадно печет солнце, пусть беснуются свирепые песчаные бури и мучит жажда — пусть! Но ведь есть еще и острова алых маков, есть вот такие рассветы, ночные огромные звезды — и есть Зиба… Это же счастье — жить на такой земле!

Вспомнилось Кериму безвозвратное детство, — он заулыбался, не замечая этой своей улыбки, стал перебирать в памяти милые мелочи, игры, проказы, и каждая была дорога сердцу, вызывала доброе чувство. И образ Зибы встал перед мысленным взором, переплетаясь с образами далекого детства, потому что вошел в его жизнь прочно, надолго, наверное, даже навсегда, — он не потускнеет и не перестанет волновать, пока жив Керим.

— Ахай, Керим! — донеслось до него.

К отаре скакал Ниязкули. Керим посмотрел на него недовольно.

— Гони быстрее овец! — крикнул Ниязкули, разворачивая коня. — Все забирай! Наши уже в пути! В Пулхатыне встретимся!

Пришпоренный конь взметнул копытами пыльное облачко, понесся, вытянув шею.

"Ну, вот, — потерянно подумал Керим, — время мое пришло".

Перед выходным днем Акмурад пришел из интерната домой.

Артыгуль обняла сына, сказала, любуясь, им:

— Ты уже совсем взрослый, смотри — скоро меня догонишь.

Акмурад вывернулся из материнских объятий, бросил в угол портфель.

— А что я тебе принес, мама! — вспомнил он.

— Опять "отлично" получил? — улыбнулась мать.

Акмурад загадочно улыбнулся, вытер руки о полотенце, висящее на гвозде, и взял портфель.

— Вот! — торжественно протянул он плитку шоколада.

— Ой, чем вас там угощают! — воскликнула сияющая Артыгуль, отламывая малюсенький кусочек. — Спасибо, сынок. Только ты мне больше ничего не приноси. Сам же говорил, что кормят вас по науке, значит, должен все сам съедать. А у меня, слава аллаху, все, что нужно, есть.

— Ты не беспокойся, мама, — беспечно сказал Акмурад. — Тот шоколад, что мне в интернате дали, я сам и съел. А это — другой.

Мать все еще смотрела на него со счастливой улыбкой. Но уже беспокойство прозвучало в ее голосе:

— То есть как — другой? Ты где ж его взял?

И Акмурад смутился, как будто сделал что-то предосудительное, сказал с запинкой:

— Я шел, а один человек подозвал… "Ты — Акмурад?" — спрашивает. Я сказал: да. Снова спрашивает: — "Ты в этом доме живешь?" — показал он и достал из кармана эту плитку… дал мне.

Артыгуль подсела к сыну, положила ладонь на его голову и чуть надавила — чтобы он посмотрел ей в глаза.

— Странно… Он знает тебя и не знает нашего дома… Очень странно. Ты раньше видел этого человека?

— Нет, мама.

— И что же дальше?

— Он дал мне шоколад и пошел по улице.