Яков Ершов - Журавли над школой

«Баловался, — подумал я. — А зачем же тогда хранить половинку старой, пожелтевшей и даже измятой фотографии?» Машинально я перевернул фотографию обратной стороной. Там было что-то написано. Я прочитал: «Дорогому Старику на добрую память от Рыжей Галки». И дата: «12 февраля 1943 года».

— Странно, — сказал я. — Ты знаешь, что здесь написано?

Галка взяла у меня из рук фотографию и прочитала. Лицо ее нахмурилось. Но ответила она сдержанно:

— Я видела это. Давно уже, но ничего не поняла. Спросила у мамы. Она отмахнулась: «Долго рассказывать». Я еще несколько раз приставала к ней с расспросами, но ничего не добилась. Только однажды она сказала: «С этой фотографии все мои беды и начались».

— А что это за Рыжая Галка? — осмелился спросить я.

Галка вспыхнула вся, рассердилась:

— Отвяжись! Сказала же: не знаю. Ты что, подразнить меня хочешь?

Через минуту она успокоилась, поняла, что зря на меня набросилась.

— Ладно, — сказала примирительно. — Положи на место.

Я аккуратно сложил все бумажки, все ордена и медали, и Галка поставила коробку в тот же ящик комода.

Уже прощаясь, я сказал Галке:

— Ты бы все-таки расспросила маму. Зря ведь не дают награды. И мы бы тогда призвали к порядку Мишку и прочих.

— Да ну ее, — отмахнулась Галка. — Я уже приставала к ней. И требовала и грозила. Ничего не помогает. Твердит одно: жизнь нас рассудит. А начнешь упрекать — плачет: «Если уж родная дочь не верит, что же от других требовать». Но я не сдамся, — гордо подняла она голову. — Одна буду защищаться. И за себя и за маму.

Разве мог я оставить Галку одну с ее тревогой? Я тоже ринулся ее защищать. Но другими, мирными методами.

Прежде всего я решил основательно поговорить с Мишкой.

— Ты должен представить доказательства, — твердил я ему.

— Какие еще доказательства? — пыхтел Мишка. — Об этом все знают. Провалы были в отряде. Из-за нее. Все так говорят.

— Кто?

— Все. Дядя Вика. И мамка моя. Все, все…

Требовать объяснений от Мишкиной матери не было смысла. Она б только накричала и вытолкала за дверь. Поэтому я решил сходить к дяде Вике, председателю колхоза. Он уважаемый человек, бывший разведчик партизанского отряда, действовавшего в наших местах. Он, конечно, все знает.

Викентий Иванович встретил меня настороженно. Я его понимал. И так работы много, а тут еще какой-то мальчишка пристает с расспросами про войну. Но когда я, сбиваясь и путаясь, рассказал ему о своих сомнениях и особенно о том, как тяжело Галке, он отложил в сторону свои дела, отослал домой бухгалтера, который уже поздним вечером заглянул к нему с какими-то не терпящими отлагательства бумагами, и заставил меня повторить все сначала и поподробнее.

— Дело серьезное, — сказал он. — И ты молодец, что пришел. За повседневными заботами о хлебе насущном мы не всегда замечаем, что у людей на душе. На меня твой Мишка зря ссылается. Ничего о, б Анне Петровне дурного я сказать не мог. Помню, были в городском подполье в годы фашистской оккупации провалы. Причину их установить так и не смогли. Конечно, разные были подозрения. Но Анне Петровне официальных обвинений никто не предъявлял. Откуда теперь эти слухи пошли, понять не могу.

Он задумался и долго сидел так, постукивая по привычке кончиками пальцев по столу.

— Спасибо, мальчик, — на прощанье сказал он. — Ты не беспокойся, мы займемся этим делом. Прежде всего позаботимся о том, чтобы прекратились всякие вздорные слухи. И постараемся выяснить все.

— Только правду, — вставил я. — Галя иного не примет.

— Да, конечно, — согласился Викентий Иванович. — Только правду. Я, например, ничего не знаю об Анне Петровне. Ни плохого, ни хорошего. Плохо, конечно. Но в нашем отряде ее не было. Скорее всего, она держала связь с подпольем в городе. Связных тех никто не знал. Да и они друг друга не знали. Но наведем справки, сделаем запросы. В общем, поможем.

Я верил Викентию Ивановичу. Чувствовал, что его встревожил мой рассказ, и надеялся, что он постарается помочь. Но что могут дать официальные запросы? Ведь если один раз где-то ошиблись, то в официальных ответах так и будут штамповать эту ошибку. И тут мне пришла в голову мысль поговорить с отцом. Что, в самом деле, почему я его боюсь! Он партизанил в наших краях, может, даже знал Анну Петровну, на него можно насесть покрепче, чем на председателя колхоза.

Но отец сразу же меня разочаровал.

— Слышал, что соседка наша была партизанкой, — ответил он на мой вопрос, — но в годы войны с ней не встречался. Первый раз познакомился, когда вот это место под усадьбу облюбовал. И не берусь судить. Но слышал, пало на нее подозрение… Насколько верно, не могу сказать. Но опровергнуть его она не смогла. Нет у нее доказательств.

— А у вас, — горячился я, — у вас доказательства есть?

— Ну что ты на меня навалился! — пытался отшутиться отец. — Я не голословно говорю. Наводил справки. Сказали: никаких претензий ей не предъявляли. Но подозрение есть. Куда ты от него денешься?

— Так же нельзя, папа! — протестовал я. — Претензий не предъявили, не судили…

— Да, не судили, не обвиняли…

— А подозрение висит, как меч над головой. Анне Петровне тяжело. А каково Гале?

Отец усадил меня на стул, попытался успокоить.

— Давай поговорим спокойно, — предложил он. — Без нервов. Приведу тебе такой пример. Партизанские и подпольные явки проваливаются одна за другой. Что делать? Значит, кто-то выдает их врагу. Кто? И тут выясняется, что одна из связных, схваченная гестапо, оказывается на свободе. Как это понять? А явки продолжают проваливаться, людей арестовывают, и домой они уже не возвращаются. Законно спросить у этой связной, кто ее освободил и с какой целью?

— Законно, — в оцепенении ответил я.

— А законно после того, как она не предъявит вразумительных объяснений, выразить ей недоверие и больше уже не включать в работу?

— Законно, — согласился я.

— И представь себе, после этого провалы прекратились. Понимаешь, что к чему?

— Понимаю, — прошептал я.

— Нечто подобное произошло и с Анной Петровной.

— Ты точно это знаешь?

— Так мне сказали, когда я обратился с такими же примерно вопросами, которые задавал мне ты. Кстати, задавал я их с таким же, как у тебя, негодованием и обидой за старую партизанку.

Остаток дня я ходил совершенно подавленный. Как все-таки сложна жизнь. Я бродил по саду, подходил к изгороди, отделяющей нашу усадьбу от соседней, поджидал, когда выйдет во двор Анна Петровна. Смотрел на нее и думал: неужели она могла предавать партизан? И после этого спокойно ходить по нашей земле? И совесть до сих пор не изгрызла ее? Да, наверное, так бывает. Ведь до сих пор судят предателей, бывших полицейских и старост. Они многие годы скрывались, жили рядом с нами, ходили по одним с нами тропкам. До чего же сложна жизнь!»