Регина Эзера - Их было три

Она глубоко вздохнула и проговорила без видимой связи с предыдущим:

— Хорошо это или плохо, по с чистыми руками не проживёт никто.

Посмотрев на Гундегу, она сообразила: зря сказала последнюю фразу. Казалось, девушка опять задаст сейчас тот же детский наивный вопрос: «Почему, тётя?»

Нет, она не спросила. Лишь недоумённо взглянула сначала на неё, потом на опущенную голову Симаниса.

«Да, Симанис», — вспомнила вдруг Илма, почувствовав, что необходимо как-то объяснить Гундеге его присутствие. Если бы разговор шёл только об одном дне, тогда бы… Но это не только сегодня. Симанис будет приходить… и Гундега не слепая…

Будь Гундега взрослее, всё оказалось бы гораздо проще. А если бы она была глупым ребёнком — вообще не понадобилось бы ничего объяснять. Но Гундега уже вышла из детского возраста и не стала ещё взрослой женщиной.

Илма сказала:

— Лесник Симанис иногда помогает нам с матерью по хозяйству…

И, только сказав это, спохватилась, насколько неубедительно и даже наивно прозвучало её объяснение. Она испуганно подняла голову, боясь, как бы — упаси бог! — Гундега не усмехнулась в ответ.

Но Гундега не усмехалась Она даже не смотрела на неё, взгляд её был устремлён куда-то в пространство.

Илма почувствовала облегчение.

«Не поняла. Вернее, не слышала…»

Гундега и в самом деле не слышала ничего. Она ломала голову над трудной загадкой — словами, брошенными Илмой вскользь: «…с чистыми руками не проживёт никто».

Когда Гундега поднялась к себе в комнату, а Симанис отправился выпрягать Ингу, заговорила Лиена, до этого не произнёсшая ни слова:

— Ты думаешь, Илма, что и теперь так можно, когда у нас живёт она?

Илма поняла, что мать имела в виду, но всё же переспросила:

— Не пойму, мать, о чём ты?

Лиена мыла посуду, звякали тарелки и вилки. Снимая с гвоздя полотенце, старуха бросила взгляд на Илму:

— Она ведь не слепая…

— Гундега ничего не понимает, — сказала Илма, чувствуя, что голос её звучит неубедительно.

— Ты так думаешь?.. — Лиена медлила, не зная, сказать или не стоит. Потом решилась: — Вчера она меня вдруг спросила, почему ушла Дагмара.

По лицу Илмы сразу пошли красные пятна.

— А ты?

Лиена молчала, только посуда в её руках загрохотала сильнее.

— И что же ты, мать? — повторила немного погодя Илма.

Лиена опять ничего не ответила. Илма заметила, с каким преувеличенным усердием она вытирала уже совсем сухие тарелки.

Потом Лиена быстро подняла глаза и проговорила с горечью:

— Не пугайся, правду не сказала…

Красные пятна, так внезапно появившиеся на лице Илмы, постепенно стали бледнеть.

— С Дагмарой-то просто, — тем же тоном продолжала Лиена. — Дагмара ушла, и никто знать не знает, почему она ушла. А Симанис здесь, на глазах…

— Ну и что… — возразила было Илма, но голос её звучал скорее вопросительно. Помедлив немного, как человек, которому после бесплодных исканий и раздумий остаётся одно — примириться с действительностью, она добавила: — Ты ведь знаешь, нам не обойтись без мужских рук. Не будет Сим аписа, будет кто-то другой…

— А Фредис?

Илма махнула рукой, словно отгоняя назойливую муху.

— А, что Фредис!

Лиена вздохнула.

— Я ведь и так всё время молчу, хотя мне это никогда не нравилось. Может, и теперь промолчала бы, если бы не Гундега…

— Именно ради Гундеги! — горячо воскликнула Илма.

— Как это понимать?

— Если бы я зарегистрировалась с Симанисом, наследниками Межакактов оказались бы он и его дети.

Обе умолкли. Слышно было, как во дворе стукнули оглобли и совсем рядом, за стеной послышался топот коня. Симанис повёл Ингу на луг.

Когда снаружи всё стихло, Лиена с упрямством старого человека возобновила разговор:

— Но если Гундега всё это увидит? Ведь тебе скоро будет пятьдесят лет, Илма…

«Пятьдесят лет…» Напоминание об этом было равносильно удару кнута. Илма никому бы не решилась признаться, как сильно она боится старости. Постороннему наблюдателю течение человеческой жизни кажется естественным и гладким. Юность сменяется зрелостью, а зрелость — старостью так же спокойно, без страха и волнений, как полдень сменяет утро, а вечер — полдень. Но когда речь идёт о ней, Илме, которой скоро минет пятьдесят…

— Вот именно потому! — упрямо сказала она. — Я не перестаю думать об этом: возможно, завтра я уже буду старухой. А вот сегодня я ещё не старуха, нет! В зеркало я смотрюсь только вечерами, в сумерки, когда сглаживаются морщины, — и выгляжу девушкой — тоненькой, белой, гибкой. И так безумно, до головокружения хочется жить!

Лиена смотрела на дочь, словно на привидение, вынырнувшее из ночной тьмы.

Глаза Илмы, сверкавшие на худощавом поблекшем лице, казались огромными и яркими. Лиена со смутным страхом сообразила, что нечаянно задела в душе дочери струну, о существовании которой даже не подозревала.

— Безветренными вечерами сюда иногда доносится музыка из клуба, тогда я открываю у себя в комнате окно и слушаю. — Илма умолкла, взглянув на окно, будто и сейчас прислушивалась к чему-то. — Я знаю: там танцуют, и мне тоже хочется танцевать. Никто об этом не знает, и никому об этом знать не положено. Что ты смотришь, мать, на меня, как на безумную?

Взгляд Лиены и в самом деле охладил Илму, глаза её потухли.

— Это до добра не доведёт, — ответила Лиена, отворачиваясь.

Илма горько усмехнулась:

— Что ты, мать, знаешь о жизни? Ты даже отца моего по-настоящему не любила…

— Что я знаю о жизни… — словно эхо повторила старая женщина. — А что такое жизнь?

Илма молчала. Почему не находится ответа на такой простой вопрос? Так легко объяснить, например, что такое стол, что такое лес, облако. А что такое жизнь? И смешно и странно… Живут все. А сумеет ли кто объяснить?..

Илме послышалось, что где-то скрипнула дверь, она насторожилась, повернулась к лестнице, ведущей в комнату Гундеги.

— Это не Гундега, — успокоила её Лиена, угадав мысли дочери. — Симанис запирает сарай. — И, помолчав, тихо сказала: — Похоже, что ты её… боишься?

— Я не боюсь, — так же тихо ответила Илма. — Я только хочу уберечь её от всего…

У Лиены дрогнули уголки рта. Непонятно, была ли это сдерживаемая улыбка или болезненная гримаса.

— Скрыть можно от человека, живущего за десяток вёрст. А от того, с кем живёшь под одной крышей и ешь за одним столом, ничего не скроешь. Рано или поздно…

— Неправда! — с жаром воскликнула Илма. — Я никогда…

И осеклась. Со скрипом отворилась наружная дверь.

Лиена не ошиблась. В кухню вошёл Симанис и повесил на гвоздь ключ от сарая.

Илма была права — в сумерках она выглядела совсем молодой. Темнота заравнивала глубокие складки вокруг рта, придавала загадочное выражение выцветшим глазам, скрадывала синеватые венозные узлы на стройных, натруженных в тяжёлой работе ногах и скрывала седину на висках. Илма чувствовала себя такой же, как много лет назад. О, как хорошо быть такой, не знающей усталости после трудового дня, застенчиво или кокетливо смеяться, вдруг испуганно умолкая, — не проснулся бы кто из домашних! И тут же на губах Илмы появилась спокойная улыбка: кого ей бояться, она здесь хозяйка, и нынче ночью она опять молода, молода… Добрая, милосердная темнота…