Регина Эзера - Их было три

Фредис был по-стариковски приветлив и улыбчив. Увидев Гундегу, он перестал есть, нос его перестал двигаться, и Фредис сразу превратился в самого обыкновенного пожилого плешивого мужчину со щетиной недельной давности на лице.

Вытерев руку о штаны, он протянул её Гундеге.

— Значит, наконец, приехала насовсем? Как же иначе! У нас тут, в Межакактах, одни старики остались. Ни жизни, ни смеха.

— Не суди по себе, Фреди! — вмешалась вдруг Илма.

— Извини, госпожа, я совсем забыл, что ты на целых два месяца моложе меня.

Встав, он низко поклонился Илме.

Гундега громко расхохоталась, а на лице Илмы не дрогнул ни один мускул, только в глазах мелькнула открытая ненависть.

В кухне наступила продолжительная тишина. Её нарушил голос Илмы:

— Почему это в субботний вечер у нас нет ничего к блинам, кроме сметаны? Надо принести хоть баночку варенья. Пойдём, Гунит!

Правду говоря, совсем незачем было брать с собой Гундегу, не вдвоём же нести банку варенья! Но она теперь свой человек и должна знать, где что лежит в доме. Кроме того, Илме хотелось увести её от наступившей в кухне неприятной тишины.

Бледный мигающий свет керосиновой лампы в руках Илмы скупо осветил стены погреба, из мрака таинственно возникали бочки, горшки, банки, чтобы в следующее мгновение неожиданной погрузиться во мрак. При дневном свете это была бы самая обычная посуда разной величины — неприглядная, поцарапанная и местами покрытая плесенью.

На полках, заставленных многочисленными банками варенья, свет лампы задержался. Илма знала, насколько соблазнительно это зрелище.

— Посмотрите, тётя, правда, похоже на рот?! — неожиданно воскликнула Гундега.

— Где ты тут нашла какой-то рот? — удивилась Илма.

— Да не настоящий! — Гундега засмеялась. — Всмотритесь: полки — это губы, а банки на них — вроде зубов. Не очень красивые зубы, одни длиннее, другие короче.

— Я не вижу.

— Взгляните на тень!

Илма посмотрела на тень от полок. Кто его знает, может, и похоже на рот… Она почувствовала, что обижена. «Только и сказала о таком изобилии… О господи, какой вздор! А о том, что полки чуть ли не ломятся, ни одного-единственного слова…»

В голосе Илмы невольно зазвучали резкие нотки:

— Хочу тебе всё показать, чтобы ты знала, если — пошлют за чем-нибудь.

— Да, тётя.

Послушный голос вновь настроил Илму на благодушный лад.

— В бочках огурцы и мочёные яблоки. В бочонках солёные сыроежки. А там маринованные боровики. Ты любишь маринованные боровики?

— Н-нет…

— Не может быть! Такие маленькие, крепенькие…

— Не знаю. Я не ела.

— В самом деле?

Илма была приятно поражена. По крайней мере теперь Гундега должна будет признать превосходство Межакактов.

— Захватим баночку. На, держи!

— А здесь тоже огурцы? — Гундега показала на бочки в углу.

— Они ещё пустые. В них будем квасить капусту. Ты умеешь?

— Нет. В Приедиене мы её на базаре покупали. Или приносили из столовой готовые щи.

— Из столовой?! — В голосе Илмы было столько презрения, что Гундега удивлённо повернула голову, но в полутьме ей не удалось разглядеть выражение тёткиного лица.

— Что же тут плохого?

— Я предпочитаю есть сухой хлеб, чем…

Гундега хотела сказать, что щи в приедиенской столовой были вкусные, но промолчала.

Илма заперла дверь погреба и пошла на кухню. Гундега последовала за ней, крепко сжимая в руке холодную банку, от которой стыли пальцы.

Фредис уже поел и ушёл спать.

Они сели за стол втроём. Керосиновая лампа освещала только середину кухни, оставляя стены в сумраке. Где-то в углу сонно завёл свою песню сверчок. Гундега до сих пор думала, что сверчки существуют лишь в старых книгах. Оказывается, и здесь они есть… Хорошо, мирно, уютно.

Понемногу её стало клонить ко сну.

Она поднялась в свою комнату, разделась и забралась под одеяло. Её охватил холод слегка отсыревших в нетопленной комнате простынёй. Всё есть — и мягкая подушка, и толстое одеяло, и домотканый коврик у кровати. Только всё такое неприветливое, холодное…

Уже почти засыпая, Гундега вздрогнула от непривычных звуков. Но тут же сообразила, что это серый Нери гремит цепью на дворе. Прикрыв веки, она увидела совсем рядом злые, в красных прожилках глаза собаки. Их взгляд леденил, точно прикосновение холодных простынь, и девушка долго не могла освободиться от этого ощущения.

Но в конце концов усталость взяла своё.

Она не слышала, как приоткрылась дверь. На пороге показалась Илма. Вглядываясь в темноту комнаты, она слушала сонное дыхание девушки. Ей очень хотелось бы зажечь огонь, убедиться, что всё происшедшее не фантазия, что мансарда больше не пугает холодной пустотой, как это было последние три года. Но, боясь потревожить Гундегу, она, постояв немного, тихонько притворила дверь.

Утро наступило весёлое, яркое. Солнце залило окрестности ослепительным светом.

Из-под серенького платочка Лиены рыбилась такая же серая прядка волос, ею играл ветер, и волосы в мимолётной ласке нежно касались щеки. Коровы и овцы спокойно паслись. С тех пор как Лиена пригнала их сюда на опушку, ей ни разу не пришлось вставать с камня, чтобы завернуть скотину назад. Сегодня воскресенье, и привычные к труду руки лежали в бездействии на коленях. Обычно они были заняты то починкой, то вязаньем. Тогда и голова занята, и не нужно ни о чём думать, и становится хорошо и легко.

Никогда — ни в молодости, ни в зрелом возрасте — не думалось ей, что старость может быть такой — полной разочарований и какой-то пустоты. Она себе представляла, что старость — это немощь, усталость, болезни. А вот когда она пришла, многое оказалось иначе…

Впрочем, если хорошенько подумать, на что ей жаловаться? Сыта, одета, есть крыша над головой, своя каморка. Какие дворцы ей ещё нужны? Илма права, говоря: «Старческие капризы».

В траве на паутинке блеснула капелька росы.

У Лиены вдруг мелькнула мысль — интересно, а алмазы так же сверкают? Ей никогда не доводилось их видеть, она только слышала, что люди восхищались ими. Люди, которые, подобно ей, никогда сами их не видели. Интересная эта роса. Издали сверкает всеми цветами радуги, а возьми на ладонь — обыкновенная вода. Может, и всё блестит лишь издали?..

Лиена сидела на белом камне, который тёмными осенними вечерами призрачно белел на фоне тёмного леса, пугая лошадей лесорубов. Добротный, гладкий камень, будто нарочно поставленный для отдыха пастухов. С северной стороны он порос мягким мхом, похожим на зеленовато-коричневый бархат. Лиена думала о том, что хорошо бы вот так сидеть и сидеть, не двигаясь, и ничего не слышать, кроме тихого шелеста ветвей. Так хочется покоя. Хотя, пожалуй, нигде нет большего покоя, чем здесь, на лесной опушке.