Регина Эзера - Их было три

Она указала рукой на рощицу на противоположной стороне поляны; берёзки скромно толпились, уступив большую часть пространства величественным, гордым соснам.

Илма вспомнила, что вчера в погребе Гундеге почудился какой-то рот с неровными зубами. И чего только не взбредёт ей на ум! Странная девочка… Нашла чем восхищаться — берёзы как берёзы… Поделочный материал, дрова… Какой там янтарь!

— Мы с матерью говорили о том, как лучше подготовиться к празднику поминовения усопших.

— Разве будет праздник поминовения?

«Конечно, она ничего не слышала…»

— В будущее воскресенье… И обедать будут у нас, в Межакактах.

— Разве в день поминовения принято обедать?

— Конечно. Приедет сам пастор. И пономарь придёт.

— Вот как… А мою бабушку хоронили без пастора.

Илма поджала губы.

— Идём завтракать, — неожиданно предложила она. — Ты, мать, ведь тоже скоро пригонишь скотину? Я сварила кофе.

Но Лиена отказалась: давеча она выпила кружку молока. Да и трава сейчас, осенью, скупа, как мачеха: скотина щиплет, щиплет и всё равно досыта не наедается.

Завтракали вдвоём, потому что Фредис, уехав рано утром в Саую, на молокозавод, ещё не вернулся. Илма налила кофе. Сейчас она была сдержанной, но радушной хозяйкой. Она угощала девушку всем, что было на столе, хотя всё стояло под рукой. Ведь Гундега такая бледненькая и прозрачная, словно картофельный росток.

Тётя Илма хорошая, подумала Гундега, только сравнение с картофельным ростком девушке не понравилось.

Илма, встав из-за стола, пошла в комнату и включила приёмник. Донеслись обрывки слов, музыка. Вдруг в комнату хлынула любимая, знакомая мелодия, и девушке захотелось силой удержать, её. Но отчаянный рёв саксофона точно ножом перерезал её и, совершенно заглушив, перешёл в неистовый истерический хохот.

Илма вернулась, оставив дверь полуоткрытой, — за её спиной бесстыдно реготал саксофон. Потом кто-то заговорил на незнакомом языке, и неожиданно возникло густое гудение, похожее на жужжание гигантского роя. Орган.

— Из Швеции, — пояснила Илма. — Началось богослужение.

Гундегу поразил резкий переход от буйного джаза к хоралу, но она промолчала.

Орган стих, и послышался монотонно-певучий мужской голос. Чужой язык, незнакомые слова — и поэтому казалось, что чужестранец без конца повторяет одно и то же.

Илма опять села напротив Гундеги и теперь уже почему-то вполголоса предложила кофе — точно боялась помешать проповеднику там, в далёком Стокгольме.

— Разве вы что-нибудь понимаете, тётя?

— Где уж… А всё же, как послушаешь божественное, на душе празднично делается.

Гундега внимательно посмотрела на Илму, стараясь понять, насколько искренни её слова. Но лицо Илмы сохраняло торжественное выражение, и слова, произнесённые под гудение органа, тоже звучали торжественно.

Гундега не знала, была ли её бабушка верующей. В церковь они никогда не ходили. Бабушка всегда называла пасторов толстопузыми и развратниками. В молодые годы с её подругой произошла на этой почве какая-то неприятность — что именно, Гундега так и не узнала, потому что бабушка всё ещё считала её ребёнком. Но привычное выражение «слава богу» в устах бабушки всегда звучало, как вздох облегчения, исходивший из глубины души.

Илма молчала, ожидая, что скажет Гундега. Не дождавшись, придвинула к ней тарелку с тминным сыром и опять начала:

— Ведь христианская вера не учит людей плохому! Люби ближнего своего, как самого себя! Есть ли в этом хоть одно слово против совести честного человека?.. Попробуй кусочек сыра! Я налью тебе ещё кофе. Может, хочешь погорячее? Не стесняйся… Возьмём хотя бы заповеди: «Не убий», «Не укради», «Чти отца твоего и матерь твою». Скажи мне, что в этом плохого?

Псалмы, которые пели за сотни километров отсюда шведские богомольцы, не волновали Гундегу, они были безразличны ей, как и всё, что не трогает сердца. Но если разобраться, что плохого в том, что религия велит любить своего товарища — какое смешное слово: ближний! В школе, правда, говорили — бога нет, и она этому верила, но ведь никто ещё так спокойно и внятно не объяснял ей, что ничего нет плохого в том, что религия не позволяет красть и велит любить родителей…

— Твоя бабушка хотела, чтобы её похоронили без пастора, — тихим, бесстрастным голосом продолжала Илма. — Я знаю, почему она ненавидела их. Ну, допустим, один из них был плохим. Ведь и пастор всего лишь человек, такое же божье создание, как я, ты, как все мы. Человек может оступиться, ошибаться, заблуждаться…

Слова были похожи на круглую гладкую гальку. Они сыпались, катились непрерывным потоком, точно стремясь прикрыть, похоронить под собой что-то.

«Божье создание на земле…» Это как острый камешек в лавине обкатанной гальки. «Как странно — божье создание…» Разум Гундеги, принимавший всё сказанное Илмой, натолкнулся на эти два слова. В них было что-то пренебрежительное, унижающее. Но что именно, Гундега не знала. Ей хотелось возразить, её человеческое достоинство противилось такому определению. Создание… Будто она, Гундега, — жук или комар…

Илма с улыбкой смотрела на неё.

— Наелась, Гунит? Может, ещё мёду…

— Спасибо, тётя, больше не хочу.

— Ты, вероятно, убеждена, что все пасторы — это седые, отживающие свой век старики? Но это не так. Нашему пастору Екабу Крауклитису немногим больше сорока лет. Красивый, представительный. Вот увидишь.

На губах Илмы играла гордая, довольная улыбка. Как будто в том, что пастор красив и представителен, была и её заслуга.

— Ты ведь поможешь мне приготовить всё к воскресенью, не правда ли, Гунит?

Гундега молча кивнула головой. Конечно, поможет, неужели она сложа руки станет смотреть, как тётя Илма работает. Она поднялась, чтобы убрать со стола. Илма одобрительно взглянула на неё.

Грязные кружки Гундега сложила в котёл, а вот что делать с оставшимися на тарелках маслом и сыром — не знала. Их, оказывается, надо было снести в чулан, и Илма проводила её. После изобилия в погребе небольшой чулан под лестницей показался почти пустым: накрытый дощечкой туесок с салом, несколько горшков, яйца в старой суповой миске. Тут же были сетка от пчёл, дымокур и безмен. Илма и сама сознавала, что всякому вошедшему полки могут показаться пустыми, и поспешила объяснить, что еду они обычно прячут в ларе — от мышей.

Илме, видимо, доставляло удовольствие показывать своё хозяйство. Из чулана она повела Гундегу в хлев, но он был в это время дня пуст. Только из полутёмного угла в глубине слышались шумные вздохи и кто-то с треском тёрся о загородку. Илма повела туда Гундегу.

— Кто там? — опасливо спросила Гундега.

— Это большая свиноматка. Ни разу меньше дюжины поросят не приносила.