Регина Эзера - Их было три

— Добрый вечер… мать, — сказала Дагмара.

— Всё-таки приехала?

— Как видишь, — ответила та без улыбки и добавила: — Проездом завернула. Я ненадолго, послезавтра укачу. На работу надо.

— Всё там же, в совхозе, телятницей работаешь?

— Там же.

Так разговаривают чужие люди, оказавшиеся случайными соседями в автобусе…

Дагмара, порывшись в сумке, достала ёлочные свечи и сладости…

— Свечи ты привезла напрасно, — заметила Илма. — Мы ёлку зажигали на рождество.

— Но сегодня ведь канун Нового года.

— В канун Нового года погашают старые долги, — неизвестно к чему сказала Илма..

Рука Дагмары с коробкой свечей застыла в воздухе. Она подняла блестящие чёрные глаза, и на переносице появилась упрямая складка.

— У кого есть что погашать…

Гундега почти ничего не поняла из этого загадочного разговора. Кто из них кому должен?

В памяти её Дагмара сохранилась как некрасивая голенастая девочка-подросток. А сейчас Гундега видела перед собой взрослую женщину и смотрела на неё с восхищением, смешанным с завистью: «Какая красивая!» Те же чёрные как смоль волосы уже не свисали прямыми прядями — они рассыпались лёгкими волнами по плечам, потерявшим неуклюжую мальчишескую угловатость. Полные губы — натурального ярко-пунцового цвета. А походка была такой лёгкой и грациозной, что казалось совершенно невероятным, как может она где. — то в глухом совхозе таскать вёдра с пойлом и орудовать вилами.

Дагмара прошла в комнату, оставив дверь открытой настежь, вынула из подсвечников полуобгоревшие свечи и вставила туда привезённые ею.

Гундега последовала за ней. Вот она, Дагмара, о которой в Межакактах неизвестно почему говорили намёками, чей рисунок сорвали со стены и бросили в печку. Дагмара, которую здесь не ждали и не очень охотно вспоминали. Почему? Что плохого она сделала, кого оскорбила? Странно. Но она пришла не как раскаявшаяся, она пришла с улыбкой, гордая, свободная, и непонятно, почему это чудовище Нери не лаял на неё…

— Что ты так смотришь на меня? — вдруг спросила Дагмара. Она вставляла последнюю свечку и смотрела на Гундегу сквозь зелёные ветви ёлки. — Не припоминаешь? А я хорошо помню, как таскала тебя по двору на закорках. А когда я запрягла Дуксиса в санки и хотела тебя покатать, ты захныкала. Помнишь?

Гундега помнила это смутно, как сквозь туман, скрадывающий очертания людей и предметов.

— Я испугалась этого, как его — Дуксиса… — она виновато улыбнулась. — Я вообще собак…

— Эх ты, трусишка! Может быть, и Нери боишься?

В широко открытых глазах Гундеги метнулся испуг.

— Ужасно боюсь, — чистосердечно призналась она. — А ты разве… нет?

Дагмара громко засмеялась.

— Глупышка, ведь это я его притащила сюда.

— Ты?

— Конечно! Года два — нет, три года назад. Он был ужасно хорошеньким щенком, добродушный такой.

— Добродушный! — Гундега криво усмехнулась.

— Почему тебе смешно?

Гундега рассказала о случае с Лишним, вновь переживая ужас и омерзение.

Дагмара слушала с недоверием.

— Этого не может быть! — горячо воскликнула она, когда Гундега кончила.

И, прежде чем Гундега успела возразить или предупредить её, Дагмара схватила с вешалки поношенный пиджак Фредиса и выбежала во двор. Гундега в одном платье выскочила следом. Нери лежал, положив морду на лапы, и выжидательно глядел на Дагмару.

— Не надо! — вскрикнула Гундега, но Дагмара, не обращая внимания, приближалась к собаке.

Вдруг Нери вскочил и бросился на Дагмару. Гундега испуганно вскрикнула и тут же умолкла — пёс, положив передние лапы Дагмаре на плечи, старался лизнуть её лицо, а она, тихонько посмеиваясь, увёртывалась от него.

— Нерит, щеночек, перестань! Нерит!..

Скрипнула дверь. Гундега оглянулась: на ступеньках крыльца стояла Илма.

— Не-ри!

Окрик не был громким и сердитым, по подействовал на собаку как удар. Нери съёжился и ощетинился. Медленно, бессильно соскользнули его лапы с плеч Дагмары, глаза разом потускнели. Пёс огляделся вокруг тупым, невидящим взглядом.

— На ме-сто!

Звякнула цепь. Низко опустив голову, он потащился в конуру.

— Дагмара, ты сумасшедшая, — произнесла Илма, вздохнув с облегчением. — Это же настоящий зверь!

Дагмара стояла молча, отвернувшись. Когда Илма и Гундега посмотрели на неё, они заметили, что Дагмара плачет. Она стояла в своём чёрном шёлковом платье и залатанном пиджаке Фредиса посреди оттепельной грязи, и грудь её судорожно вздымалась.

Гундега съёжилась, как недавно Нери, и бросилась бежать. Она не сознавала, куда бежит. На ней было только платье, на ногах тапочки. Всё равно! Всё равно! Коса растрепалась на ветру, и она бежала с развевающимися волосами, похожими в сумерках на светло-жёлтое знамя.

Через некоторое время она остановилась, почувствовав, как пульсирует кровь на шее, в ушах и как бьётся сердце. Сквозь шум леса она услышала торопливые грузные шаги. Между деревьями замелькал слабый свет фонаря.

Гундега опять бросилась бежать. Все недавние ощущения — сочувствие к Дагмаре, острая жалость к Нери, протест против Илмы — смешались, слились воедино, превратились в страх, в смутную боязнь. Она боялась самих Межакактов, и эта боязнь гнала её вперёд, как занесённый над спиной кнут: прочь, прочь, прочь…

Наконец она выбилась из сил, словно заблудившийся усталый ребёнок. Хотелось упасть на землю, прижаться к ней и ничего не слышать, ни о чём не думать…

Чья-то рука крепко схватила её за плечо, и голос Илмы сказал:

— Славу богу!

Она повела Гундегу домой, но девушка от чрезмерной усталости словно оцепенела в тупом равнодушии ко всему.

Дверь дома была настежь открыта. Дагмара на крыльце, обжигая пальцы, пыталась зажечь второй фонарь, которым обычно не пользовались. Увидев идущих, она небрежно бросила горящую спичку, и та с шипением погасла.

Илма ничего не объясняла, да никто её и не спрашивал ни о чём.

Через открытую дверцу печи виднелась груда раскалённых углей, по которым то и дело пробегали голубые язычки огня. Угли то темнели, то вновь раскалялись, послушные порывам ветра. Как хорошо смотреть на тлеющие угли…

Кто-то снял с неё мокрые тапочки и принёс другие, сухие. Гундеге показалось, что это была Дагмара. Повернула голову — Илма. Они теперь были вдвоём в комнате. В углу темнела ёлочка с весёлыми разноцветными незажженными свечами. От неё шёл лёгкий смолистый аромат.

— Ты останешься олово топить, счастье угадывать? — тихо спросила Илма.

Гундега вяло покачала головой и сказала голосом усталого ребёнка:

— Нет, я не хочу счастья. Хочу спать.

Она поднялась наверх, в свою комнату, зажгла огонь и прилегла, думая, что не заснёт, и в ту же минуту погрузилась в глубокий сон.