Регина Эзера - Их было три

— Думаешь, мне большое удовольствие таскаться с твоим бараном за спасибо! — Илма решила, что пора высказаться начистоту.

— Ох, Илма, Илма, у тебя только деньги на уме! — привычно запричитал Аболс, словно его глубоко огорчал сам факт существования такого презренного предмета, как деньги. — Смотри, куда ты клонишь! Стыдно требовать платы с меня, старого человека…

Но Илму ничуть не тронули жалобы пономаря.

— А кто мне даёт что-нибудь бесплатно!

Чувствуя, что сделка может не состояться, Аболс сразу перешёл на деловой тон:

— Ну, ладно: половину стоимости дороги, рыночные сборы тоже пополам и ещё четвертной в придачу. Магарыч?

— Пятьдесят.

— Илма, на похоронах Фрициса я так…

— Пятьдесят, Аболс! — повторила Илма бесстрастно и неумолимо, точно аукционист, вместо молотка ударив по столу указательным пальцем.

— Ах ты, чертовка! Ну, пусть будет пятьдесят!

С горя Аболс схватил было бутылку, но как ни жал и не тискал, больше трёх капель не вытекло.

Затем разговор перешёл в более спокойное русло: когда резать барана, во сколько ехать, — и разногласий больше не возникало.

На следующий день Лиена действительно встала, прошлась по комнате и вскоре опять легла, говоря, что чувствует слабость в ногах, кости словно размягчились, а по икрам мурашки бегают. Но после обеда, опираясь на суковатую палку, с которой она прежде пасла скотину, Лиена уже заковыляла в хлев. Работать, правда, не работала, но всё смотрела, будто вернулась из дальних странствий. Кое-что за время хозяйничанья Гундеги, видимо, делалось не так, как следовало бы по мнению Лиены, только она ничего не сказала, молчаливо исправив где можно. Отпустила свободнее цепь, на которую привязывали Бруналю, подвинула палкой Машкино корытце в закутке. Но когда вздумала сменить подкладное яйцо в лунке, где обычно неслись куры, то, нагнувшись, не смогла подняться. Она силилась распрямиться, упираясь в землю палкой, но седая голова беспомощно тряслась, как яблоня на ветру. Когда Гундега прибежала в сарай, Лиена робко улыбнулась, словно прося извинить её, и проговорила:

— Сил нет.

На другой день она встала и опять пошла в хлев; животные приветствовали её мычаньем, хрюканьем и блеянием.

Илма, заметив неуверенную походку матери, покачала головой и сказала Гундеге:

— Она вечно так. Будет двигаться до тех пор, пока хватит сил. Отец всегда вспоминал её поведение в день свадьбы. Не успела приехать из церкви после венчанья, как была, в фате — сразу же в хлев, к скотине. И так всю жизнь…

Через открытую дверь в полутёмном хлеву виднелась сгорбленная фигура. Опираясь на палку, она медленно передвигалась от одной загородки к другой.

— К воскресенью, может быть, окончательно поправится, — решила Илма. — Тогда ты могла бы поехать со мной в Ригу.

— Я? — радостно воскликнула Гундега. Илма заметила появившиеся на её щеках весёлые ямочки.

«Хорошенькая, в самом деле растёт хорошенькая. Только пополнеть не мешало бы…»

Илма сообразила, что подумала то же самое, о чём как-то говорил Аболс, и это вызвало в ней досаду.

— Мы уедем на весь день? — спросила Гундега. — В позапрошлом году мы ездили в Ригу на каникулах. Смотрели «Травиату», ходили в Музей искусств…

— На этот раз, Гунит, вряд ли что получится, — сказала Илма. — Пока распродадим мясо… Да ещё баран Аболса… С утра спихнуть за полцены не диво.

После полудня, когда рынок пустеет, только и начинается настоящая торговля. Что просишь, то и дают…

Заметив, что Гундега опять становится рассеянной, Илма прибавила:

— Отдадим шить твоё пальто. И если останется время и подвернётся хороший фильм про любовь, а не про бесконечные войны, сходим в кино…

Гундега ожила:

— Правда, тётя? Я так давно не была. Я бы могла с утра сбегать за билетами.

Илма усмехнулась.

— С утра ты мне самой нужна будешь. Надо кому-то за всем присматривать. Ты говоришь по-русски, а я русских покупательниц никак не пойму. «Што, што? — они спрашивают. — Колька стаит миеса?» Я говорю: «Шедесат».

— Ой, тётя, зачем же так дорого! — смеясь, воскликнула Гундега. — Ведь это значит шестьдесят!

— Мне потом одна так и сказала. А я никак не возьму в толк, почему все пожимают плечами и отходят, если я отдаю за шестнадцать. Это не торговля — стоишь как немая… Если дела пойдут хорошо, зайдём в магазин, купим тебе что-нибудь за то, что ты поможешь.

— Спасибо.

Гундеге казалось, что в тягостном, сером однообразии будней блеснул луч света…

В воскресенье они выехали рано утром, вернее ночью, потому что шофёр лесничества завернул в Межакакты около двух часов ночи. Гундега собралась было надеть коричневые выходные туфли, но Илма принесла с чердака пару валенок.

— Убери туфли. Обморозишь ноги, на всю жизнь калекой станешь.

Было около двадцати градусов мороза. Северный ветер гонял по полям позёмку. Стекло кабины непрестанно дребезжало и позвякивало — то ли от ветра, то ли от постоянной тряски. Час спустя они проехали через совсем ещё тёмные Дерумы. Город спал, бодрствовали только дороги. То и дело из-за поворота показывалась пара сверкающих глаз, которые по мере приближении становились бледнее. С грохотом проносилась автомашина и мгновенно исчезала. Дорога обледенела, и шофёр вёл машину на небольшой скорости. Не было той безумной гонки, как тогда, когда Гундега возвращалась из Сауи, не было и сиреневой дымки, золотистой рощи, не было Виктора… не было ничего. Лишь освещённая фарами сероватая река дороги, непрерывно струившаяся встречным потоком.

В Риге тоже было сонно и тихо. Вереницы лампочек вяло освещали улицы, на которых трудились дворники с лопатами и скребками, похожими на те, какими Гундега обычно рубила листья и корнеплоды для свиней.

По мере приближения к центру улицы становились всё оживлённее. Здесь было самое сердце города, а сердцу, как известно, не положено останавливаться ни ночью, ни днём. Прогремел слабо освещённый трамвай, вёзший на работу вагоновожатых и кондукторов. Затем из гаражей потянулись на автобусную станцию вереницы автобусов. Разноцветные огоньки машин оживляли пустынные улицы. Они появлялись из маленьких переулков, загораясь то здесь, то там, и вливались в бесконечный главный поток. Теперь не оставалось сомнений — город просыпается. И рынок встретил приехавших многоголосым гулом.

— Наверно, опоздали, — сокрушалась Илма. — Пока заклеймим мясо, пока выстоим очередь за весами, займут все лучшие места.

Что это за лучшие места, Гундега так и не поняла.

Вскоре Илма, оставив Гундегу сторожем, куда-то бегала, то появляясь, то опять исчезая. Потом Гундега увидела Илму в обществе мужчины в белом халате, она ему что-то горячо доказывала, то хмурясь, то расцветая в подобострастной улыбке, перед которой незнакомец в халате — надо отдать ему справедливость — героически устоял, продолжая двигаться вперёд. Илма, отстав немного, вынула что-то из сумки и, закрыв её, бросилась догонять мужчину. Оба скрылись из глаз Гундеги.