Регина Эзера - Их было три

Теперь рынок напоминал переполненный живой рыбой садок, где всё шевелится, ворочается, толкается. Только шуму здесь было гораздо больше, ведь недаром говорится «нем как рыба», а не «нем как человек».

Неожиданно опять откуда-то вынырнула Илма — раскрасневшаяся, потная, несмотря на морозный день, и, отдуваясь, расстегнула пуговицу воротника.

— Всё в порядке, — радостно сообщила она продрогшей Гундеге.

Что именно было «в порядке», Гундега опять не поняла. Её только утешила мысль, что, видимо, пришёл конец стоянью на холоде. Но и в павильоне Илма расположилась в самом углу у двери, из которой немилосердно дуло.

Пока какой-то другой детина, одетый в белое, разрубал привезённые ими телятину и баранину, Гундега пританцовывала, пытаясь хоть немного согреться. Илма была права, посоветовав ей надеть валенки!

Заметив, что Гундега дрожит, Илма подбодрила её:

— Кончим устраиваться, выпьем горячего кофе. Согреешься.

— Жаль, что не досталось места получше, — сказала Гундега, стараясь не стучать зубами.

Илма сделала большие глаза.

— Чего же лучше! У самых дверей. Какой бы покупатель ми вошёл — ты со своим товаром тут как тут. — И добавила тише, по-мальчишески подмигнув: — Как говорится: не подмажешь, не поедешь.

— Что подмажешь? — удивилась Гундега.

— Тише! Что ты кричишь на весь рынок!..

Илма, раскладывая куски мяса с таким расчётом, чтобы показать товар лицом, окинула критическим взглядом мясные прилавки соседей.

— Сегодня будет хорошая торговля, — заключила она, всё сравнив и оценив.

Гундега оказалась круглой невеждой в этом торговом мире. Вот хоть бы сейчас. Она не могла взять в толк — что же хорошего, если люди не покупают у них. Подойдут, перевернув кусок, потычут его вилкой и, узнав цену, уходят. Некоторые отходят молча, только покачав головой, а другие, не вытерпев, возмущаются: «Безобразие!», «Ну и дерут!», «Совести нет!»

Гундега в подобных случаях застенчиво держалась за спиной Илмы, а сама Илма, усмотрев в язвительных замечаниях поношение своего товара, недооценку её торговых способностей и честности, рубила сплеча:

— Я, кажется, со своим товаром на шею тебе не вешаюсь. А если нет денег на хорошее мясо, иди к другим, покупай кости да плёнки!

Знаний русского языка для такой длинной тирады у неё не хватало, и она встречала и провожала покупателей несколькими словами из своего весьма скудного запаса: «Карош мьеса! Купи!» — потихоньку поругивая уходивших по-латышски. В этом смысле Гундега, хорошо знавшая русский язык, была ей плохой помощницей: она краснела при каждом замечании покупателя, чувствовала неловкость, когда Илма начинала беззастенчива расхваливать свой товар и поносить чужой.

Время близилось к обеду, а продали они самый пустяк. С каждым часом у Гундеги оставалось всё меньше надежды на то, что она попадёт в кино. Покупателей становилось всё меньше, и у девушки постепенно пропадал интерес к окружающему. Было мучительно холодна, несмотря на то, что она выпила три стакана обжигающего как огонь кофе.

Только Илма не теряла надежды. Если другие торговцы старались привлечь покупателей низкими ценами, то для Илмы это была «охота с выдержкой». Всё придёт в своё время, надо только потерпеть…

И в самом деле, когда прилавки кругом почти опустели, Илма приготовилась к решающему удару — приосанилась, поправила косынку.

— Теперь начнём!

И к удивлению Гундеги, Илма оказалась права. Всё изменилось. Теперь почему-то никто уже не говорил: «Безобразие!» или что-либо подобное. Совсем наоборот — выстроилась даже небольшая очередь.

Илма, убедившись, что Гундега неплохо справляется с подсчётом, доверила ей свою сумку и получение денег, сама она только вешала и заворачивала мясо, подсчитывая, сколько стоит каждый кусочек.

Чёрная сумка, до сих пор лежавшая без употребления, открыла пасть и жадно, ненасытно глотала денежные знаки один за другим. Шелестели деньги, шелестела обёрточная бумага. А Илма улыбалась — улыбалась покупателям, Гундеге, пёстрым ценным бумажкам, исчезавшим в прожорливой никелированной пасти. Сумка заметно округлилась. Открываясь и закрываясь, она каждый раз издавала что-то похожее на стон.

Так. Кончено. Это прозвучало как вздох облегчения. И пока в павильоне звучала сирена, извещающая об окончании торговли, Илма аккуратно расправляла деньги, пересчитывала их, беззвучно шевеля губами, и перекладывала из сумки в небольшой, специально для этого приготовленный матерчатый мешочек, который она потом опустила в вырез платья и приколола двумя булавками.

— Походим по магазинам, — предложила Илма. — Придётся купить тебе что-нибудь за помощь. Не обижайся, Гунит, в кино сегодня не успеем. Сама видела, как получилось. Сейчас уже три часа, а в шесть — автобус…

Гундега только кивнула головой. Что она могла возразить! Так ведь оно и было, как сказала Илма…

Когда они пришли с пакетами на автобусную станцию, в руке Гундеги раскачивалась на коричневом ремешке сумочка с жёлтым металлическим замком. Она с удовольствием поглядывала на неё — красивая, из настоящей кожи. У неё никогда не было такой сумочки… Только старый чёрный дерматиновый портфель с обтрёпанными углами, которые Гундега старательно замазывала гуталином.

В автобусе от тепла и равномерного покачивания её одолел сон, и она несколько раз принималась дремать. И каждый раз, закрыв глаза, она видела перед собой висящее на стальных крюках мясо. А проснувшись, ощущала в руках шероховатую поверхность новой сумочки. Это были её единственные глубокие впечатления от поездки в Ригу.

В тот же вечер пришёл Аболс. Илма встретила его без особого восторга, сдержанно, по-деловому. Да, с этим бараном хлопот немало получилось. Им пришлось проторчать на рынке чуть ли не до самого закрытия. Избалованные рижане на жирное мясо и смотреть не желают, хоть на коленях умоляй… Если не верит, пусть спросит у Гундеги.

Гундега кивнула головой. Примерно так оно и было, они действительно долго пробыли, и кто-то из покупателей, правда, говорил что-то о жирном мясе, только…

Она не успела ничего сказать, как Илма уже продолжала. Да, для кого-нибудь другого она не взяла бы на себя такой крест и за сотню. Но что поделаешь, люди одного прихода, надо помогать друг другу…

Глазки Аболса быстро-быстро мигали. Оба уха мерлушковой шапки развязались и оттопырились, он был похож на старого несчастного зайца, выгнанного с капустного поля.

Илма принесла из своей комнаты пачку денег и начала отсчитывать, выкладывая на стол перед Аболсом двадцатипятирублёвки и десятки. Тот, не отрывая глаз, следил за каждым её движением и считал вслух, немного отставая от Илмы. Поэтому они сбились и пришлось начинать снова. Наконец деньги были сосчитаны. Аболс положил их в карман.