Регина Эзера - Их было три

Неожиданно в Жанне опять произошла перемена. Упрямое выражение её лица смягчилось.

— Мне так хочется иногда сесть за пианино. Слушаю радио, а пальцы сами собой шевелятся. Тогда остаётся только один выход — я насвистываю.

Она вздохнула.

— Пойду в клуб и запишусь в самодеятельность. Пусть берут меня аккомпаниатором. Как ты думаешь, Арчибалд?

— Что мне думать? Иди и записывайся.

Жанна покосилась на брата.

— Тебе и так нередко случается оставаться без горячего ужина, на сухом хлебе. А если я ещё меньше буду находиться дома…

— Я куплю поваренную книгу, Жанна, — сказал покорный судьбе Арчибалд.

— Ах, Арчибалд, никчёмная у тебя сестра. Права была мама, говоря, что у меня ветер в голове…

Матисоне приоткрыла дверь.

— Хотите посмотреть телевизор? Сейчас начнётся фильм.

Жанна с Арчибалдом отказались — они видели этот фильм в клубе. Зато Гундега с радостью согласилась. Комната Матисоне выглядела по-прежнему, только вместо ёлки стояла глиняная ваза с ветками орешника; серёжки усеяли скатерть жёлтой пыльцой.

Они смотрели фильм вдвоём. Случайно повернув голову, Гундега заметила, что Матисоне пристально смотрит на неё.

— Вы мне что-нибудь сказали? — спросила она немного смущённо.

Матисоне улыбнулась.

— Я совсем не хотела вас беспокоить, Гундега, но у вас такое сияющее лицо…

Гундега потупилась и, словно извиняясь, проговорила:

— Я так давно не видела кино.

Когда передача окончилась, Матисоне сказала:

— Это хорошо, что вы пришли к нам хоть в гости и посмотрели телевизор. Не стесняйтесь, приходите чаще. Мы нередко просиживаем вечера втроём. Придёте вы — нас будет четверо.

Было уже поздно, и Гундега решила, что надо или сейчас же говорить о том главном, ради чего она пришла сюда, или проститься и уйти. Наконец она осмелилась:

— Я ведь не просто так к вам пришла.

— Ну, ну, говорите, что за нужда?

— Вы мне как-то предлагали работать на ферме. Вот я и…

Гундега смешалась… Она вдруг посмотрела на себя со стороны. Три месяца она, как говорится, и ухом не вела, даже не дала Матисоне ответа. А сейчас, по желанию Илмы, появилась. И вдруг Гундега почувствовала, что за всем этим кроется что-то неясное, нехорошее. Почему ей это не пришло в голову прежде, дома? Как случилось, что Илма послала её? Тогда, в Новый год, не пустила, а теперь послала. И тогда и теперь Гундега действовала против своего желания. Ей, конечно, очень хотелось вырваться из тесного мирка Межакактов, но… но перед глазами живым укором стояла, согнувшись под тяжестью коромысла, дряхлая, седая Лиена. Две жилистые трясущиеся руки, на которые Гундега теперь взвалит и свои домашние обязанности, умоляли о пощаде, просили покоя… И тут Гундега спохватилась, что Матисоне ей говорит что-то.

— Что, простите? — нерешительно переспросила она.

— Я говорю — работу всегда можно найти, было бы желание. Правда, в той группе, о которой я тогда вам говорила, уже есть свинарка…

— Я знаю — Жанна.

— Понятно, не всё пошло сразу гладко, но ничего, поработает, будет толк. Главное — она за всё берётся с душой.

— Жанна сама говорит — в голове у неё свистит ветер, — почему-то вспомнила Гундега.

Матисоне усмехнулась.

— Ветер — вещь неплохая, пусть свистит. Он выдувает всякий мусор и пыль, а то, что держится прочно, обычно остаётся на месте. Для некоторых голов такой ветер совсем не вреден. Прочистил бы мозги.

Гундега густо покраснела.

— Мне?

Матисоне опять улыбнулась.

— Что вы, девочка! В вашей головке всё на своём месте. Вот начнёте работать…

— Вы меня всё-таки возьмёте?

— Я ведь ещё тогда говорила с Эньгевиром.

— Кто это?

— Наш председатель.

— Я однажды слыхала эту фамилию, но, наверно, говорили не о нём…

Она некоторое время припоминала, в связи с чем слышала эту фамилию. И вдруг в памяти всплылокруглое личико с бесстыдными мышиными глазками. Гундеге даже послышался слегка шепелявый голос: «И Эньгевир с пятого года — дело рук Каулиня…» Её передёрнуло при воспоминании об этом лице и голосе, и она слово в слово рассказала всё Матисоне.

Олга сразу поняла.

— Да, это говорилось об огне нашего председателя.

— А кто такой Каулинь?

— Это тогдашний пастор. Он в пятом году отдал старого Эньгевира в когти черносотенцев. Эньгевира расстреляли тут же на опушке леса. И оставили. Ночью люди унесли его на кладбище, которое недалеко от вашего дома, и тайком похоронили.

— Расстреляли…

Широкая тёплая ладонь легла на руку Гундеги.

Девушка не отняла руки, словно оправдываясь, тихо проговорила:

— Ничего… я просто так вспомнила, как пономарь рассказывал об этом пастору у нас в Межакактах в день поминовения. Рассказывал, а сам уписывал гуся, губы сальные…

— Ах, вот почему пастор Крауклитис, как говорят, взялся защищать Каулиня!

Всё услышанное взволновало Гундегу, и она никак не могла успокоиться.

— Как он мне омерзителен, этот Аболс! — с жаром сказала она. — Я даже промолчала о том, что тётя Илма его обманула. Мы возили на рынок его барана, и тётя Илма недодала ему по два рубля за килограмм. А я стояла рядом и молчала.

— И вы будто даже гордитесь, что помогли обмануть старика, — заметила Матисоне.

— Вы смеётесь надо мной! — смутилась Гундега. — А вы сами в подобном случае сказали бы?

— Несомненно!

Гундега пристально посмотрела в глаза Матисоне.

— И всё же я не понимаю. Аболс — пономарь, вы член партии и его защищаете.

— Я его не защищаю. Но будь я на вашем месте, Гундега, я бы во всеуслышание заявила, что произошёл обман, и не стала бы поддерживать того, кто присваивает чужие деньги — независимо от того, выгодно мне это или нет.

Гундега вспыхнула.

— Я, может быть, чересчур резко говорю, девочка.

Гундега покачала головой и неподвижно уставилась в одну точку. Матисоне не ожидала, что её слова так подействуют на девушку, и тоже посмотрела туда, куда смотрела Гундега. На столе лежала совершенно новая коричневая модная сумочка с жёлтой металлической застёжкой…

— Я вас не хотела обидеть, Гундега, — сказала Матисоне, так и не поняв ничего, — но человек зачастую даже и не представляет, в какое страшное оружие может превратиться молчание, и…

Она замолчала, собираясь с мыслями или, может быть, ожидая вопроса Гундеги, и, не дождавшись, продолжала:

— …иногда трудно сказать, а иногда и невыгодно. Когда я перешла от коров в Межниеки, к племенным свиноматкам, там открылись разные безобразия… Свинарки кормили колхозным кормом своих свиней да ещё продавали тайком муку…

Гундега повернула голову.

— А почему вас от коров перевели на свиноферму?

— Меня никто не переводил. Сама ушла.

— Разве на свиноферме легче?