Франтишек Гечко - Святая тьма

— Бедняга Иванчик! — вздохнул капеллан.

— Это он из-за них ушел? — начальник станции кивнул головой в сторону двора. — Чтобы не пришлось пустить в ход палку? Эх, будем лучше пить! — спохватился он, вспомнив, что не всегда можно говорить то, что думаешь.

— И правильно сделал, что ушел, — облегченно вздохнул директор школы, который больше всего на свете боялся быть замешанным в какую-либо скандальную историю. Как педагог, он всегда считал, что маленьких мальчиков следует сечь, а от парней держаться подальше. Так спокойнее.

Ворота городской управы были распахнуты настежь. Это обрадовало Иванчика: с больной йогой он через забор перелезть не мог, а обходить за три улицы ему вовсе не хотелось.

Аромат цветущей лозы под аркой был так силен, что учитель чихнул. И хотя перед входом в погребок было пустынно и тихо, из темноты раздался чей-то голос: "Будьте здоровы!" На другом конце двора под раскидистыми шелковицами кто-то беспрестанно зажигал и гасил электрический фонарик. Какая-то злоязычная баба — судя по голосу, председательница Ассоциации католических женщин — сулилась переломать кости полупьяным бездельникам, которые издевались над ней. Учитель уже было схватился за ручку обитой жестью двери в погребок, но его остановил голос, раздавшийся под аркой:

— Туда нельзя!

Деревянные скамьи были заняты дубницкими парнями. Среди них теснились и те, что недавно так поспешно покинули шинок Бизмайера.

— Кто это там ругается? — спросил Иванчик, чтобы что-нибудь сказать.

— Да это Схоластика все разыскивает Перепетую.

— Вашу будущую невестку.

— Ночь уж больно хороша!

— Понимает матушка, что дочке грозит опасность!

— Да к тому же еще от солдата! Ха-ха-ха!

— Попридержи язык, балда!

Иванчик опять взялся за ручку двери.

— Вас оттуда выставят, пан учитель.

— Кто?

— Гардисты!

Учитель с яростью рванул дверь.

Добрую треть давильни занимал деревянный пресс. Огромный и нескладный, он был похож на ротационную машину. Повсюду стояли бочки, мельнички, фильтры, насосы, корзины, всякий винодельческий инвентарь. Прямо из давильни в погребок вел люк, который показался Иванчику воротами в ад. Возле перевернутого вверх дном бродильного чана сидели на бочонках гардистский младший сержант Шимон Кнехт и рядовой гардист Игнац Ременар. Тут же стоял жбан с вином, стаканы, тарелка, на которой валялись шкурки от шпига и кожица от колбасы, корзиночка с ломтями хлеба. Это свидетельствовало о том, что господа не забывали своих телохранителей.

— Куда, куда? — поднялся было навстречу Иванчику Игнац Ременар. Но узнав Иванчика, снова опустился на бочонок. Пропустить учителя в погребок он не смел, а выставить — не отважился хотя бы потому, что с этой осени Иванчик должен был учить его сына. Ременар дернул задремавшего младшего сержанта за шнуры на мундире.

— Шимон!.. Пан командир!.. Примите рапорт: в погребок явился пан учитель Ян Иванчик… Скажи, комиссар приглашал его? — спросил он тихо и, не дождавшись ответа, обратился извиняющимся тоном к учителю: — Я получил строгий приказ никого больше не впускать.

Городской полицейский и глашатай Шимон Кнехт поднял голову, зевнул во весь рот, протер глаза и с минуту тупо глядел перед собой. Положенные ему для протрезвления два часа он уже проспал, и его опять начала мучить жажда. Он схватился за стаканы и, потянувшись к жбану, увидел непрошеного гостя.

— А, пан учитель! Приветствую! Что ж ты сидишь, Игнац. Налей гостю вина!

Шимон Кнехт был неплохой человек и без особой нужды никого не обижал. Тем более учителя — ведь его сын целый год учился у Яна Иванчика. Но учитель отказался от вина, и Кнехт жалобно затянул:

— Я знаю, почему вы не хотите со мной выпить: вы на меня сердитесь!

Учитель отрицательно помотал головой, но стакан так и не взял.

— Нет, сердитесь! — хныкал полицейский. — Но разве я виноват, что эти гардистские свиньи вас избили!

— Да ведь вы тоже гардист, Шимон! А гардистов ругаете…

— Гардист! — Полицейский единым духом осушил свой стакан. — Но только я никого не убиваю и не граблю!

— Пану Иванчику надо пройти в погребок. — Игнац Ременар старался перевести разговор на другую тему.

— Если жена в погребке, то и муж должен быть там, — решил Шимон Кнехт, который во хмелю всегда отличался особой справедливостью.

— Но у нас приказ…

— Знаешь что? Нам на этот приказ… Если городское вино хлещут всякие шалопаи, почему бы его не выпить хоть одному порядочному человеку…

Ян Иванчик спускался в погребок, словно слепой.

Лестница была крутая, длинная, со стертыми ступенями, да к тому же еще без перил. Остро пахло плесенью и старым вином. Вместе с запахом табака и дамских духов до Яна доносились мужские голоса и женский визг.

Где-то внизу в этом пивном храме лежал седой туман, чуть разреженный слабым светом. Свет из давильни Ян заслонял своей спиной. Раненую ногу было больно сгибать, и потому со ступеньки на ступеньку Ян спускался скорее на руках, чем на ногах. Одной рукой опирался на палку, другой держался за покрытую плесенью стену. "Зачем я, собственно, иду туда?" — внезапно подумал он. Голова кружилась от терпкого запаха вина. Он понимал, что вторжение в городской погребок ничего хорошего ему не сулит. "Может быть, лучше было остаться у Бизмайера?" Все же он спустился еще на несколько ступенек. Теперь уже можно было разобрать голоса: высокий — лохматой трясогузки, низкий — остриженной синички, пронзительный — Чечевичковой. Лишь Цилькиного грудного голоса он не слышал, как ни вслушивался. Он хотел спуститься еще ниже, но палка под его тяжестью вдруг треснула и переломилась, и он с размаху уселся на ступеньку, ударившись головой о стену. По виску поползла студенистая слизь.

— Явлюсь туда грязный, как свинья, — пробормотал он, но теперь уже поздно было возвращаться обратно. Конечно, гардисты будут ворчать: "Только тебя не хватало!" Но правительственный комиссар представит его поэтам и в таком виде, предложит сесть и подаст глазами знак виночерпию, чтоб гостю принесли стакан вина. Сидя на лестнице, он растерянно думал — что же теперь делать без палки? Потом махнул рукой и начал про себя готовить речь, которую должен будет произнести после того, как спустится вниз: "Уважаемые господа! Я пришел не за тем, чтобы пить ваше вино, а чтобы забрать отсюда свою жену. Цилька, иди домой!" Эта речь ему так понравилась, что он трижды повторил ее. Ян прикрыл глаза и представил себе, как все окаменеют, услышав эти слова… "А Цилька — что сделает Цилька? Пойдет домой! — заверил он себя. — А вдруг останется? Вот будут смеяться эти поэты. Ну и черт с ними, пусть смеются! Обидно только, если это милое общество начнет насмехаться над Цилькой, у которой такой ревнивый муж!"