Франтишек Гечко - Святая тьма

— Бела Тука! Мученик! Венгр!

— Иисусе, Мария! Да не орите вы так! — одернул друзей директор школы, который стал людаком из чисто экономических побуждений.

— Правду надо кричать во весь голос!

— Повторить, повторить! — шумел шинок.

Между столиками протиснулся солдат Якуб Амзлер, приехавший домой по увольнительной, а вслед за ним еще пять парней.

— Разрешите вопросик, господа кооператоры? — спросил солдат. — Известно ли вам новое словацкое "Отче наш"?

Оказалось, что неизвестно.

— Но пан капеллан не рассердится? — схитрил солдат.

Капеллан заявил, что сердиться вообще не умеет.

Якуб Амзлер сдернул фуражку, сложил руки так, чтоб большие пальцы упирались в подбородок, закатил глаза и начал:

Парни, которые явились с ним, подхватили хором:

Неожиданно для всех в шинок вихрем влетела Схоластика Клчованицкая. Председательница Ассоциации католических женщин казалась еще толще, чем обычно, — ее словно раздуло от злости. Эта матрона накинулась на парней так, словно они служили у нее в работниках.

— Говорите, где эта негодяйка!

— Которая, тетушка, — Перепетуя или Олимпия? — спросил один из солдат.

— Туя!

— Да ведь она только что вас здесь искала!

— ДУРУ изменя хочешь сделать! — завизжала Схоластика.

— Я из вас дуру делаю? Я? Ей-богу, была! А когда уходила, еще сказала в дверях: "Пойду-ка схожу на габанскую мельницу, не отплясывает ли там наша матушка с каким-нибудь красавцем!"

Шинок сотрясался от громового хохота.

— Ах ты дрянь! — кинулась женщина на солдата, но тот успел ловко увернуться от ее тяжелой руки.

— запел Штефан Герготт.

— Перестань сейчас же! — завопила Схоластика.

— Опять нажрался, как свинья! — бросила Схоластика.

— А ты бегаешь, будто тебе на хвост соли насыпали, да ничего не набегаешь! Ничего! Твоя Перепетуя попала в руки к такому мастеру, что ты хоть лопни, а все равно через девять месяцев быть тебе бабкой!

Схоластика подскочила к мяснику, столкнула его со стула и заорала, косясь на капеллана:

— Не пожалей я духовную особу, я бы тебе пальцем указала, кто будет отцом твоего восьмого ублюдка!

— Ведьма! Баба-яга! — вопил мясник под столом.

Когда Схоластика, сама не своя от бешенства, выскочила из шинка, ребята вытащили мясника из-под стола и, словно мешок, взгромоздили на стул.

— Плохо дело, ребята! — сказал Якуб Амзлер. — Надо скорее предупредить наших, что к ним приближается неприятель. Ну-ка, раз, два, три!

И они помчались по Поличкову переулку.

— А эта парочка целуется в беседке под городским валом, — объявил вдруг механик.

— Какая парочка? — не понял директор школы.

— Кламов сынок с дочкой председательницы!

— А тебе приспичило языком трепать! — разозлился ломовик.

— Как же не приспичит! — загудел стрелочник. — У него характер истинно христианский — не желай счастья ближнему твоему.

— Я ведь Схоластике ничего не сказал! — защищался механик. Он жил на Линдавской улице, и из его окна был виден сад Венделина Кламо. — А надо бы. Грех скрывать то, от чего может получиться внебрачный ребенок.

Поднялся хохот.

— Пан капеллан! Пан капеллан! — кричал Франтишек Чунчик. — Любить друг друга в беседке — это грех или нет?

Капеллан Мартин Губай отпил вина, вытер ладонью губы и бойко ответил:

— То, что в божьем храме грех, в шинке — доброе дело.

— Святые слова! — заявил Чунчик.

— За здоровье… ик!.. этой парочки… ик!.. в беседке… ик!.. — забормотал мясник, который был уже настолько пьян, что не мог даже найти свой бокал. Голова его еще соображала, но руки уже не слушались. Но вот и голова упала на стол, и через минуту раздался мощный храп.

— Пускай кто-нибудь отведет его домой, — забеспокоился председатель.

— Нам он не мешает, — ответил ломовик за себя и за стрелочника.

— Пусть Филуша сама за ним явится — вот смеху будет! — сказал механик.

— Ну уж нет! Пускай его уводит тот, кто привел, — решил председатель.

Капеллан ответил ему благодарным взглядом. Они хорошо понимали друг друга. Об этих двух здоровых молодцах в Дубниках давно поговаривали: о Чунчике — что он, кроме своего садочка, обрабатывает еще и чужой, а о капеллане именно то, о чем кричала Схоластика Клчованицкая.

В шинок нетвердым шагом вошел начальник станции. Вид у него был весьма потрепанный: на локтях парадного мундира следы зеленой краски, колени белые от пыли.

Встав у стола, он объявил:

— Внимание! Внимание! Граждане пассажиры! В ваших интересах немедленно отправиться к городской управе, где можно бесплатно услышать и унюхать то, что делается в погребке!

— К нам, к нам, пан начальник! — заманивал его директор школы, оскорбленный тем, что его не пригласили в погребок. Теперь его так и разбирало узнать, что вытворяют там эти поэты.

— Поэты, скажу я вам, декламируют такое… Хе-хе-хе! Господа ржут, как кони, а дамы пищат, как мыши. А какой винный аромат оттуда идет! Какая смесь табака и косметики! Тьфу!

Несколько дубничан, услышав эти слова, поднялись и вышли из шинка. И, конечно, в спешке не затворили за собой двери. Каких-то два молодых человека воспользовались этим и незаметно проскользнули в шинок. Они остановились за спиной начальника станции, пошептались, кивнули Бизмайеру и скрылись во дворе.

Ян Иванчик немедленно поднялся со стула, одной рукой опираясь о палку, а другой указывая начальнику станции на освободившееся место. И не сказав ни слова, будто вспомнив о каком-то неотложном деле, направился к выходу.

Но капеллану не понравилось, что его подопечный собрался идти слушать непристойности. С тех пор как он спас ему жизнь, он очень привязался к Яну, заботился о нем и охранял. Капеллан в изумлении всплеснул руками.

— Пан учитель! Неужели и вы туда пойдете?!

Иванчик не ответил. Он так подпрыгивал и хромал, опираясь на палку, что кооператоры прыснули со смеху.

— Янко, возвращайся обратно к нам! — крикнул ему вслед директор школы.

Но поглядев во двор, куда в это время шинкарь нёс полную бутыль вина и два бокала, все поняли причину поспешного ухода учителя. За столом под ореховым деревом сидели неразлучные дубницкие близнецы — воплощение словацко-немецкой дружбы, на сей раз, в виде исключения, одетые в гражданские костюмы — тощий, маленький железнодорожник Горошина и чехословацкий габан Каринечко Чечевичка, ныне добровольный эсэсовец Карл Тшетшевитшка.