Франтишек Гечко - Святая тьма

Было ясно, что девицы "вышли в поэтессы" лишь благодаря тому, что в них были "шик" и "шарм". Что же в этом странного? Есть у директоров предприятий и начальников канцелярий личные секретарши? Есть! Используют они их в своей работе? Еще бы! И всегда по потребностям! Почему же поэт не может иметь и использовать в работе свою Музу и свое Вдохновение?

Понятно или нет?

Председатель Аугустин Холко, сидевший между серо-зелено-желтым командиром глинковской гарды и багровым председателем партии Глинки в Дубниках, казался белым голубком, попавшим в компанию пестрого дятла и коричневого дрозда. Волосы его были расчесаны на прямой пробор, как у пророка, и подстрижены в кружок, как у римского патриция. Неистовые подростки не унимались, и глава поэтов скорчил недовольную гримасу. Озорники свели на нет всю возвышенность этого поэтического вечера. Они топали ногами, хохотали, какой-то бездельник даже засвистел. Видно, дубницкие парни совсем потеряли голову от выставленных напоказ женских прелестей… Глава поэтов пришел к выводу, что сейчас самое время кончать вечер. Однако, когда гардистский капитан поднялся, чтоб навести порядок, он усадил его обратно на стул. То же самое он проделал и с правительственным комиссаром, когда тот стал благодарить поэтов за поучительные и интересные выступления. Аугустин Холко встал, воздел руки, раза два хлопнул в ладоши, чтобы восстановить тишину, и объявил, что сейчас выступит поэт Иван Тополь.

Имя этого старого поэта дубничанам было известно по газетам и радио. Сутуловатый, сморщенный, весь словно покрытый плесенью, Тополь говорил таким будничным голосом, каким люди обычно сообщают, что они ели на обед и какая стоит погода. Стихи свои он записывал редко, большей частью держал их в голове и охотнее всего читал горяченькими — с пылу, с жару.

Сегодня этот самый Иван Тополь, хотя дубничаие от него ничего подобного не ожидали, так и начал сыпать свежие и веселые стишки о дубницких погребках, забитых пузатыми бочками, о жбанах с розами на брюхе и мускатом во чреве, о бокалах, из которых струятся через край рислинг и сильван, велтлин и гамай, трамин и тургай-мюллер, фраиковка и вавринец. Это было близко и понятно всем! Приятно удивленные дубничане подсчитали, что поэту известны пятнадцать сортов белого вина, семь красного и даже два полузабытых — золотистого. Он оказался таким знатоком цвета, искристости, тонкости, аромата и букета, силы и густоты, журчанья и бульканья, градусов, зависящих от возраста, и пряности, зависящей от почвы, что в Дубниках с ним могли сравниться в лучшем случае три человека — винодел и оптовый торговец вином Киприан Светкович, крестьянин, виноградарь и шинкарь в одном лице — Бонавентура Клчованицкий и однорукий дегустатор и посредник по купле-продаже вина Штефан Гаджир.

Стихи Тополя ложились в могучую утробу правительственного комиссара Киприана Светковича, как зрелые гроздья в корзину в пору сбора винограда.

Особенно пришлась дубничанам по душе заключительная мысль поэта: бездельник не тот, кто выпьет три литра и не держится на ногах, но рассуждает мудро, как философ, и рад выпить еще, потому что его мучит вечная жажда, как францисканского монаха! Бездельник тот, кто выпил триста граммов и свалился под стол!

Такую бесспорную истину правительственный комиссар не смог переварить в сидячем положении, он вскочил, подбежал к поэту и, распираемый восторгом, расцеловал его.

Публика неистовствовала, а дубницкие парни словно с ума посходили.

Комиссар официально провозгласил, что принял решение отныне считать поэта Ивана Тополя почетным гражданином города Дубники. Дубничане рычали от восторга. Но у новоиспеченного почетного гражданина на лице была кислая мина, и комиссар поспешил вынести еще одна решение: если поэт посвятит свое стихотворение ему, Киприаиу Светковичу, то он подарит поэту двадцатилитровый бочонок чистейшего трамина. После такого заявления физиономия поэта сразу озарилась улыбкой сладкого блаженства.

Подошла пора раздавать автографы. Но во всем городе нашлись только три сборника стихов, и все они принадлежали учительнице Цецилии Иванчиковой. Цилька подошла к столу, но прежде, чем она успела с поклоном положить книги перед поэтами, комиссар вдруг объявил, что церемония получения автографов будет происходить в городском погребке, куда должна официально явиться и пани Иванчикова, урожденная Кламова, чтобы помочь организовать скромный ужин.

Школьники бросились к выходу, и учитель Ян Иванчик остался в ложе один.

Сначала он ехидно посмеивался, наблюдая, как дико и грубо штурмует дубницкая публика узкие двери кино, но когда большинство зрителей покинуло зал, его охватило бешенство при виде поэтов, лениво болтавших с местными господами и дамочками. Яну Иванчику пришлось пригнуться в ложе, чтобы его не заметили.

Правительственный комиссар не отпускал от себя Ивана Тополя ни на шаг: он настолько уже считал поэта своей собственностью, что даже через порог тащил его, как крестьянин тащит вола из сарая… Гардистский капитан ухватил то, что упустил комиссар — главу поэтов, радуясь, что он один будет "иметь честь" находиться в его обществе. Но седой поэт все поглядывал на молоденьких учительниц, и гардист, чтоб не лишиться такого культурного собеседника, скакал перед ним, меняя место в зависимости от того, куда тот скашивал глаза. Из-за словацкой учительницы, урожденной Кламовой, а ныне Иванниковой, боролись наиделикатнейшие и наинежнейшие из поэтов. Сначала они незаметно взяли у нее из рук книжки стихов, потом осторожно подхватили под локотки, затем автор "Валики в штанах" подтащил ее, а автор "Привет, Амалия!" подтолкнул — и она очутилась на улице… Зато немецкая учительница (вчера еще Чечевичкова, а сегодня уже Тшетшевитшка) сама бойко взяла под руки двух оставшихся поэтов и вывела обоих со света в темноту… Лохматая Муза и стриженое Вдохновение, стоя в стороне, метали молнии. Но перед доморощенными кавалерами не устояли: лохматая трясогузка ухватилась за гардистского деятеля для особых поручений, а стриженая синичка прильнула к красивому дубницкому помощнику нотариуса. И обе вышли в теплую летнюю ночь с благопристойным видом, как и подобает приличным дамам.

Последним, припадая на больную ногу, из кино выбрался Ян Иванчик. От тоски и бешенства у него пересохло в горле, язык прилип к гортани, а губы слиплись. В этот момент он сгоряча мог отделать палкой первого, кто попадет под руку. Но рассудка он все же не потерял и поспешил прочь от этого проклятого места, чтобы где-нибудь залить свое горе вином.

Во времена далекого детства Яна отец его почти каждую субботу являлся домой навеселе. Но с женой никогда не ругался и на детей никогда не кричал. Был даже приветливей и ласковей, чем в трезвом виде, и почему-то начинал вдруг проявлять интерес к астрономии. Уже в дверях он всегда удивлялся тому, что звезды, ничем не привинченные к небу, не падают на землю. Мать, которую эта пьяная болтовня выводила из себя, сразу же уходила из дому, но дети — те не могли дождаться, пока отец усядется за стол, закурит сигару и начнет рассказ о том, как господь бог сотворил звезды. Несмотря на то, что отец рассказывал эту сказку почти каждую субботу, они дружно требовали ее повторения. Отцу только этого и надо было — он садился к столу и, не торопясь, начинал свое повествование.