Франтишек Гечко - Святая тьма

Мальчишки рассказывали учителю на ухо, кого из поэтов он видит перед собой и какие книги написал каждый из этих поэтов и поэтесс, сидевших на сцене вместе с председателем Киприаном Светковичем и командиром глинковской гарды Андреем Чаварой. Школьники также вкратце сообщили учителю о том, что уже было прочитано и какие аплодисменты это вызвало.

Поэт Ян Доминик читал прямо-таки божественно. Его любовное стихотворение поистине напоминало молитву. Публика притихла.

Мальчишки своим перешептываньем всем мешали.

Директор снова погрозил им пальцем, и Ян, беспокоясь за ребят, приказал мальчуганам:

— А теперь, ребятки, тихо.

Поэт читал свои стихи с томной грустью. "Неужели такие телячьи нежности могут кого-нибудь тронуть, например Цильку?" — подумал Ян. Он посмотрел на голову своей жены, сидевшей в первом ряду, на ее каштановые волосы, волнами спадавшие на плечи, и ему стало стыдно за то, что он был с ней так груб. Ян мысленно попросил у Цильки прощенья за неуважение к ее любимому поэту… Но ведь он и не мог уважать его, ведь он только сейчас начал осмысливать слова и словечки, из которых состояло стихотворение. Там были не только длинные и звучные слова, как, скажем, "женщина" и "солнце", "босая" и "прелестная", "прийти" и "склониться", "когда-то" и "вожделенно"; были и совсем короткие, глухие словечки: "он" и "она", "здесь" pi "там", "так" и "но", "ах" и "ох". Все эти слова и словечки впервые звучали для него не бессмысленно, как это бывало раньше, когда он слушал или читал стихи. Теперь они постанывали и потрескивали, словно возы, до самого верха нагруженные бочками вина!

Дубницкие девушки уже отбили себе ладоши, но все никак не могли успокоиться. Поэт с едва заметной улыбкой кланялся, складываясь пополам. Он был долговязый и тонкий, как виноградная лоза. Было видно, что с женщинами он обходиться умеет.

Только придвинулся к учителю.

— Вы куда пойдете, когда все кончится?

— А что?

— Сестра сказала, что в погребке долго не останется. Где ей вас искать?

Ян снова взглянул на Цильку. Он видел, что, когда директор школы грозил своим ученикам, она каждый раз с тревогой оборачивалась назад: раз где-нибудь возник непорядок, значит, там находится ее муж. И действительно, он был там, в задней ложе. В дни их первых встреч она часто и охотно покупала билеты на эти места.

— Я подожду ее у Крижана, — сказал Ян.

— Его шинок не по дороге.

— Тогда у Бизмайера.

Какой-то малоизвестный поэт, сидевший у самого края стола — имени его мальчишки не запомнили, — объявил, что сейчас еще раз выступит Роберт Аквавита с отрывками из своих последних сюрреалистических стихотворений. Монах сидел между дубницким командиром глинковской гарды и молодой дамой с растрепанными волосами.

— Это и есть его Валика в штанах! — хихикнул Винцек Одлер.

Поэт, одетый в монашескую сутану, был тощий и смуглый, как индиец, с лицом грубым, словно наскоро вытесанным топором. Уже одна его внешность вызвала у женской половины публики длительные аплодисменты. Однако стихи его были лишены для дубничан какого бы то ни было смысла. Никто не понимал, что он выкрикивает. В зале поднялся шум. Люди переговаривались, стулья скрипели.

Какой-то из дубиицких парней громко засмеялся. Директор школы шикнул на него. Правительственный комиссар зевнул во весь рот. В зале становилось все шумнее, и поэту пришлось повысить голос — теперь он уже кричал, как миссионер язычникам:

Тонько Кламо вдруг схватил учителя за руку:

— Я хочу вас кое о чем попросить!

— О чем, Тонько?

— Скажите нашим, чтоб меня не отдавали иезуитам!

— Мальчик мой! Они тебя все еще мучают этим?

— Да… После каникул велят ехать в Трнаву… Цилька не хочет… И папа не хочет… А мама и слова не дает сказать: уже шьет мне одежду для монастыря!..

Несомненно, при виде дикого поэта-монаха мальчик понял, что его ожидает. Он умоляюще сжимал руку учителя. Зять был последней надеждой мальчика.

— Я поговорю с мамой.

— Очень прошу вас.

И Тонько доверчиво прижался к учителю.

Ян Иванчик знал эту маленькую семинарию в трнавском монастыре иезуитов. Ему запомнились вечно испуганные и виноватые лица мальчиков Тонькиного возраста, завербованных иезуитами в окрестных деревнях. Наголо остриженные, бедно одетые, они ходили парами в младшие классы епархиальной гимназии под надзором монахов, облаченных в синие сутаны. Лица у детей были такие прозрачно-бледные, что напоминали ростки на картофеле, пролежавшем всю зиму в подвале. И только животы под рубахами были вздуты, словно караваи хлеба, от бесконечного картофельного пюре из иезуитской кухни. Их кормили в соответствии с словами молитвы — "Тело, мир дьявола, укрощаю", чтоб не дать бунтовать плоти и предотвратить греховные мысли.

Ян Иванчик снова взглянул на монаха, который продолжал нести околесицу, и в душе у него шевельнулось чувство жалости.

Бедняга!.. Кто знает, какая мать у тебя была? Может быть, точно такая же, как у маленького Тонько… Может, вся разница была лишь в том, что мать Аквавиты отдала своего дорогого Роберта в руки патеров салезианцев в Шаштене, а мать Тонько Кламо собирается поручить своего милого Антонина заботам патеров иезуитов в Трнаве. И обе всегда будут убеждены, что сделали лучшее, что могли, для своих сыновей. Вот как обстоит дело, дорогой Роберт!.. И тебя монахи кормили одной картошкой? Конечно, а как же! Самое верное средство погасить огонь в печи — это засыпать его золой, а порывы юности отлично смиряет картофельное пюре… Теперь ты бунтуешь. Да бунтуешь ли? Читаешь дурацкие стишки… Как это плохо для Роберта-юноши! И как здорово для Роберта-монаха! Ведь вся эта зарифмованная бессмыслица — прямой результат монастырского воспитания…

Ян ласково погладил мальчика по голове.

— Не бойся, Тонько! Пока я здесь, ты монахом не будешь.

Тонько доверчиво сжал руку Яна. Волосы его еще пахли детством. У Иванчика защемило сердце. Сумеет ли он выполнить свое обещание?

По два стишка прочли и поэтессы — лохматая Валерия Мушкатова и Георгина Венделиновичова, остриженная под мальчика. Приглядевшись к ним, учитель заметил, что лохматая, словно клещ в собаку, вцепилась в автора "Валики в штанах", а стриженая льнет к автору "Амалии".

Поэтессам аплодировали главным образом юноши лет пятнадцати и постарше, и при этом так вызывающе, что у Иванчика не возникло сомнений: восторг подростков был вызван отнюдь не литературной размазней — все объяснялось лишь смазливыми мордашками и прелестными округлостями под прозрачными шелковыми блузками.