Франтишек Гечко - Святая тьма

— Ну пойдем, Янко! Ну, Яничко!

— Цилька! — Яну показалось, будто что-то сдавило ему грудь. — Ведь мы же два месяца не виделись!.. Ты мне даже не успела еще ничего рассказать. Сначала процессия… Потом обед… Потом нам велели рожать детей…

— Не говори пошлостей!

— Извини, пожалуйста, я только повторяю то, что сказал пан каноник.

Ян Иванчик пошел бы за женой хоть на край света, но слушать поэтов… Еще в детстве ему всегда хотелось понять, зачем люди пишут стихи, если между собой они никогда не говорят в рифму… А в последнее время все словацкие поэты слагали такие стихи, Которые, по его мнению, ни один нормальный человек понять не сможет, как бы ни старался. Конечно, стыдно ему, учителю, не понимать стихов, но что поделаешь… Он просматривал модный "Горизонт", тупую "Культуру", весьма своеобразные "Ведомости" и даже женскую "Весну" и каждый раз, увидев там заумные стихи, спрашивал у жены, которую он считал специалистом в этом деле: "Послушай, Цилька, тебе это понятно?" Она, пробежав глазами три-четыре строчки, всегда отвечала: "Конечно! Здесь же все ясно!" Когда же он упрекал ее в притворстве, Цилька защищалась: "Стихи не обязательно понимать — их надо чувствовать!" Очень может быть, но Ян никак не мог "почувствовать" новейшую словацкую поэзию. А Цилька не могла его этому научить, и ему было жаль ее тщетных стараний. В конце концов Ян пришел к выводу, что усвоение модернистской словацкой поэзии — непосильное занятие для людей определенного толка, то есть для тех, кто в студенческие годы отдавал предпочтение математике и физике и греховно запускал грамматику и литературу.

Сейчас в моде были три словацких поэта: профессор Аугустин Холко, монах Роберт Аквавита и редактор Ян Доминик. Каждый из них строчил не покладая рук и выпускал ежегодно не меньше двух сборников! Литературные критики утверждали, что эти трубадуры словацкой поэзии должны быть примером для всех словацких поэтов. Правда, те же критики отмечали, что "ничего нового они не придумали, ибо все их поэтические приемы иностранные поэты уже давно отбросили как старье и ненужный хлам". Но, по мнению таких любителей поэзии, как Цилька, поэтический талант у них, безусловно, был, иначе разве могли бы они так прославиться…

Взять хотя бы Аугустина Холко, который рылся в закромах словацкого словарного запаса так непринужденно и виртуозно, как мальчонка в куче песка. Из слов и словечек он делал куличи и куличики, приглаживал их руками, проделывал ямки и туннели, иногда топтал ногами или разбрасывал, чтобы снова собрать в кучу и сделать новые куличики, и снова прихлопывал их руками… Это была чудесная игра, хоть и не всегда достойная такого солидного седого господина, метра всех словацких писателей… Но именно благодаря такому детскому творческому методу Холко сумел сочинить стихотворение "Черная среда", заслужившее первую словацкую государственную премию!

А Роберт Аквавита? Последний его сборник назывался несколько нескромно для монаха — "Валика в штанах". И нет ничего удивительного в том, что Аквавита чрезвычайно опечалил иных настоятелей монастырей и гимназических законоучителей, особенно тех, что были уже в годах, но зато обрадовал, даже, можно сказать, вскружил головы многим выпускницам средних школ и педагогических училищ. Какая жалость, что этот темпераментный поэт был монахом!

И наконец Ян Доминик! Этот был редактором. В третьем сборнике стихов ему удалось то, что редко кому удается: в загадочные аллегории и бессмысленные сплетения фраз он сумел ввернуть деликатнейшие и соблазнительнейшие "дамские штучки"! Критики писали — и они, вероятно, не ошибались, — что "из такой тонкой материи" иной поэт создал бы в лучшем случае лишь "культурное скотство", но он, Ян Доминик, создал истинную поэзию! Так возникла книга стихов "Привет, Амалия!" Неожиданный успех настолько ошеломил молодого поэта, что, меньше чем за год он превратился в непревзойденного шалопая.

— Я возьму с собой "Черную среду" Холко, "Валику в штанах" Аквавиты и "Привет, Амалия!" Доминика и попрошу авторов подписать их, — заявила Цецилия, уверенная, что ей предстоит принять участие в исключительном и неповторимом событии.

— А по мне, хоть пусти их на обертку! — хмуро пробурчал Ян. В душе у него все кипело, хотя в какой-то мере и ему хотелось наконец увидеть и услышать создателей того, что иногда принимают за поэзию.

Все сошло бы относительно гладко, если бы Цецилия Иванчикова не обнаружила дома письмо, написанное директором школы, командиром глинковской гарды Чаварой, и подписанное правительственным комиссаром города и председателем Словацкой народной партии Глинки Киприаном Светковичем: "Убедительная просьба к пани учительнице принять участие в вечере поэзии в кинотеатре "Гардист" и помочь обслужить поэтов на званом ужине в городском погребке".

— Ты, собственно, кто — официантка или учительница?! — закричал Ян, стукнув палкой об пол.

— Что ты на меня кричишь? Чего ты стучишь своей палкой?! — отрезала Цилька злобно и топнула ногой.

Лежавшая в коляске маленькая Анулька заплакала. За те два месяца, что она жила на свете, никто возле нее не кричал, не стучал палкой и не топал ногами. Из кухни прибежала Вильма Кламова, успокоила плачущую внучку и выставила дочь и зятя из комнаты.

— В кухне можете кричать и топать сколько душе угодно!

Молодые супруги смущенно и холодно глядели друг на друга, — долгожданный день был испорчен.

Первый шаг к примирению сделал Ян:

— Во всем виноваты эти чертовы поэты!

Но Цилька не могла успокоиться:

— Этих "чертовых поэтов" в Дубники приглашала не я!

— Но я на твоем месте не пошел бы туда.

— Скажи еще, что я бегаю за ними!

— Бегать не бегаешь, но ведь и в кино и в погребок с ними пойдешь?

Вильма Кламова отворила дверь в кухню:

— А не пойдет, так каждая дрянь будет ей потом в нос тыкать. Если б муж у нее был гардист — можно бы и ослушаться, а уж коли выбрала себе такого, как ты, коммуниста, так изволь делать, что прикажут. Если мужа посадят, а ее с работы выгонят, что будет с ребенком?

— Ну что вы говорите, матушка?! — простонала Цилька.

— А то и говорю, что пойдешь и в кино и в погребок!.. Никто тебе там носа не откусит… Только накорми Анульку сначала… Да не реви — молоко испортится!

Вильма снова прикрыла дверь, и в кухне воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь всхлипываньем Циль-ки, которая стояла у печки, уткнувшись лицом в стену.

— Но ведь тебе вовсе не обязательно туда идти, — просительно сказал Ян.

— Тебе все не обязательно! — Она бросилась в заднюю комнату и заперла дверь на крючок. Она всегда поступала так еще до замужества, когда ей хотелось в одиночестве выплакаться.