Франтишек Гечко - Святая тьма

Испуганные дубницкие бабенки по знаку председательницы Схоластики Клчованицкой бурно зааплодировали разгневанному патеру.

— Этот еще почище чешского Кониаша [10] Кониаш — иезуит, уничтожавший книги. ,— чуть ли не во весь голос обратился к жене Ян Иванчик.

— Янко! — зашипела Цилька на мужа. — Ты же говорил, что будешь слушать тихо.

— Ладно, молчу, молчу…

В это время Цильку увидела высокая и стройная жена мясника — Филуша Герготтова, выступавшая в роли распорядительницы.

— Пожалуйста, пани учительница, — прошептала она, — для вас оставлено место. — И она усадила Цильку в третьем ряду.

Яну Иванчику, которому уже становилось дурно от запаха разгоряченных женских тел, пришлось остаться у дверей. Он, правда, мог примоститься на нижней перекладине шведской стенки, но смущенный тем, что, кроме двух попов, он единственный мужчина на этом женском собрании, Ян остался стоять. Чтобы хоть немного развлечься и убить время, он принялся рассматривать сидящих впереди женщин.

Обычно дубничанки, которым приходится работать на виноградниках, своих или чужих, повязывают голову платком; черные, голубые, коричневые или серые, — эти платки напоминают огромную гроздь темной франковки в пору созревания, когда попадаются и черные, и голубые, и коричневые, и серые виноградины.

В нервом ряду, в непосредственной близости к богу на небесах и священникам на амвонах, сидели монашенки в красивых белых чепцах. Эти Яна Иванчика не интересовали.

Второй ряд оккупировали шляпки, все разных фасонов. Они принадлежали Пожилым матронам и молодым дамочкам — благородным супругам местных интеллигентов. Среди них Ян насчитал пятерых учительниц, вышедших на пенсию в возрасте между тридцатью и сорока пятью по дамскому счету. Они называли себя "немощными" и рассказывали, что стали инвалидами в результате тяжелых заболеваний и неизлечимых недугов, в действительности же держали прислугу и отличались цветущим здоровьем.

Третий и часть четвертого ряда заняли молодые учительницы и ежедневно ездившие на работу в Братиславу продавщицы и конторщицы; дальше сидели женщины, которых кормило ремесло и торговля, то есть все те, кто составлял так называемый пролетариат.

Увидев, что Цилька беспрестанно вертит головой и оборачивается назад, выискивая его глазами, Ян Иван-чик без всякого стеснения улыбнулся жене. Но даже поймав ее ободряющий взгляд, он не смог заставить себя слушать демагогические разглагольствования патера Теофила Страшифтака. Тогда он стал прижимать к ушам ладони и снова отнимать их. Получался сплошной гул. Вероятно, так глушили немцы, а по их методу и словаки, передачи лондонского и московского радио. Атака монаха на литературу казалась теперь Иванчику пустым нагромождением звуков. Ему стало жаль всех этих обманутых женщин в платках, шляпках и беретках, которые слушали разъяренного святошу "с восторгом, достойным слова божия". "Старая лиса умело вбивает в их головы всю эту чепуху", — подумал Ян. Чтобы не видеть патера, Иванчик уселся на нижнюю перекладину шведской стенки, опустил голову, зажмурил глаза и снова прикрыл ладонями уши. Вдруг ему показалось, что наступила тишина. Он отнял руки — действительно, строгий патер закончил свою речь. Ян Иванчик от радости даже захлопал в ладоши и продолжал аплодировать, когда женщины уже успокоились. Многие с любопытством обернулись — кто это осмеливается шутить над святым отцом?

Выступление трнавского каноника Карола Корнхубера обещало быть более интересным. Ян уже не затыкал ушей и не закрывал глаз, наоборот, он поднялся с лестницы и приготовился слушать прославленного проповедника. Ведь каноник — дважды доктор наук, да к тому же еще из Трнавы, а ведь это кое-что значит! Слухи о нем ходили по всей Словакии. Имя его чуть ли не каждый день мелькало в газетах, голос его по меньшей мере раз в неделю раздавался по радио, а благообразная физиономия красовалась в ежемесячных иллюстрированных журналах. Это был высокий, толстый, красивый мужчина, не достигший еще пятидесяти лет. Казалось, он специально сотворен был для того, чтобы стать духовным пастырем Ассоциации католических женщин. Как-то Яну попался его портрет в иллюстрированном журнале "Мир в образах", на котором каноник был изображен в сутане и фуражке глинковского гардиста. "Экий ферт", — подумал тогда учитель и невольно вспомнил писателя Гейзу Вамоша, который то ли из озорства, толи вполне сознательно в одной из своих книг выдал дикую кошку замуж за домашнего петуха. От этой удивительной любви родилось диковинное существо — полукошка, полукурица — "кошкуренок"… Это был зверь чрезвычайно коварный и злобный: от курицы он унаследовал крылья и клюв, а от дикой кошки — когти и зубы и поэтому мог царапаться, грызть и рвать! Горе всему живому, горе любому человеку, если на него нападет такой "кошкуренок". Его преподобие пан каноник, доктор теологии и философии Карол Корнхубер являл собой страшный гибрид словацкого католицизма с немецким фашизмом. Особенную страсть он питал к деньгам. Было известно, что он является членом правления банков, торговых и промышленных акционерных обществ и кооперативов, то есть старается приложить руки всюду, где пахнет деньгами.

Ян Иванчик сам был из Трнавы, но никогда до этого не имел счастья лично увидеть великого земляка. В годы юности Яна "кошкурята" такого сорта еще не водились в Словакии. Потому-то Ян Иванчик с нетерпением ждал момента, когда знаменитый каноник поднимется на кафедру и откроет уста. В глубине души Ян признавался себе, что явился на это бабье сборище не столько ради дорогой Цильки, сколько ради этого "кошкуренка", рожденного от сутаны и гардистской фуражки!

Однако начало речи разочаровало его.

Каноник Корнхубер говорил тихо и глуховато, как говорят люди с больным горлом. Женщины, сидевшие в последних рядах, напрягали слух и вытягивали шеи, стараясь расслышать его вещие слова. "А я-то думал, что ты хотя бы хороший оратор", — злился учитель. Он иг знал, что именно так — ни шатко, ни валко — каноник начинает каждую свою проповедь или светскую речь. И действительно, пока каноник повествовал что-то о заботливых родителях и неблагодарных детях, о старательных учителях и ленивых учениках, речь его была туманна и до тошноты назидательна. Ян Иванчик снова опустился на лесенку — ему трудно было стоять на больной ноге. Но каноник, казалось, только и ждал этого момента. Возвысив голос, он принялся ругать молодых людей за то, что они "лишают честных дев зеленых венцов", а девушек упрекать в том, что они "безбожно совращают и соблазняют честных юношей". Он с такой грубостью пробирал тех и других, сравнивая парней с кобелями, а девиц с сучками, что учитель, не утерпев, встал во второй раз, чтобы поглядеть, как, собственно, выглядит каноник во гневе или когда он таковой изображает.