Евгений Белянкин - Танец любви

Старший вице-сержант сказал Сухомлинову:

— Накажи Разина неувольнением. Он спал в кино.

У Глеба сузились глаза.

— И всего-то! Слушай, товарищ старший вице-сержант, но тебе это не кажется анахронизмом?

— Нет. Его застал дежурный по училищу после сеанса.

— А если бы застал начальник училища? Пять нарядов?

Муравьев бегло взглянул на Глеба, словно не понимая, отчего тот лезет в бутылку.

— Несоизмеримое наказание, — сухо сказал Глеб. — Там, где просто требуется пожурить, мы почему-то стремимся наказать. Получается, что вся наша суворовская жизнь пропитана наказанием. Кто это придумал — Серый, Шпала или еще кто-то свыше?

— Ты что, не доволен? Обратись в ООН, — и засмеялся.

— Между прочим, человек должен иметь права. Даже, если он суворовец Разин, — горячо, пересыхающими губами, сказал Глеб. — Обидно, Антон. Парень ты отличный и ребятам нравишься. Но «замок».

Муравьев покраснел, но не обиделся, вяло махнул рукой.

— Да брось, Глеб! Не хочешь — не наказывай. Твое дело. Ты — командир.

Лука-мудрец не сопротивлялся. На уроках истории часто возникали споры, далекие от школьной программы. Лукин, конечно, старался брать вожжи в свои руки, но это ему не всегда удавалось. Правда, историк не был из тех учителей, которые боялись незапланированных и случайных споров. Он и сам любил поговорить… Но любил и послушать суворовцев. Может быть, потому ему доверяли, считая его человеком душевно открытым…

На этот раз все началось с «Камчатки». Макар Лоза, с трудом поворачиваясь на тесной скамейке, выбрал удобный момент и вклинился в урок с неожиданным вопросом, озадачившим даже Луку-мудреца.

— Товарищ майор, как вы думаете, занимаются ли фарцовкой офицеры других стран?

Майор Лукин строго вскинул очки, загадочно улыбнулся. Помолчав, как бы собираясь с мыслями, стал быстро и страстно говорить о том, что офицер — это духовность, а как ему известно, духовность и фарцовка несовместимы…

Кто-то подобострастно и весело выкрикнул:

— Фарцовочная душонка…

Все невольно вспомнили Серого, хотя впрямую это к нему и не относилось…

— Согласен, — серьезно сказал Лука-мудрец. — Фарцевание приведет к деформации души…

В спор влез голубоглазый Денис Парамонов.

— А почему, товарищ майор, не совместимы? Это же бизнес! У нас в Севастополе, когда приходят иностранные военные корабли, начинается такой бизнес!

Как ни пытался Лукин, но убедить ребят толком не мог. Суворовцы его не понимали. Напрасно он доказывал, что между фарцеванием, мелкой спекуляцией и бизнесом есть все же разница. Хотя бы в том, что бизнес — это какое-то дело, официально разрешенное, на основе которого создается доход, капитал, с которого платятся налоги. Но насколько ему известно, офицерам во многих армиях даже этим заниматься не разрешается.

— Странно, а чего здесь спорить-то?! — Серега Карсавин, словно ему не хватило простора, вышел из-за стола. Серега, немного возбужденный, особо выделяясь стройностью, действовал на класс раздражающе: все притихли, ожидая чего-то необычного…

— Например, зачем американскому офицеру заниматься мелким фарцеванием? Незачем. Потому как это, Парамон, не бизнес и это, между прочим, унизительно. Тем более, как сказал товарищ майор, — в голосе Карсавина появилась язвительность, — это плохо действует на духовность… Конечно, если офицер обладает этой самой духовностью. А не занимается американский офицер фарцеванием вовсе не потому, что боится остаться без духовности. У него нет в этом надобности, надлежаще обеспечен… К тому же, в отличие от наших номенклатурных детей, он с детства не приучен к жлобству.

Карсавин победно сел. Майор Лукин, демонстративно почесав затылок, медленно сказал:

— Мы, кажется, далеко ушли от темы… Тем более, этот аспект не исторический, а сугубо нравственный… На следующем уроке я дам высказаться каждому, кто захочет… А сейчас, — он, посмотрев на часы, строго обвел взглядом класс, — а сейчас все же займемся историей.

После звонка Лука-мудрец, не задерживаясь, ушел на кафедру. Ребята собирались стайками и, толкаясь, шумно бегали по коридору, как в обычной школе.

Серега Карсавин вальяжно стоял у окна, хитро поглядывая на соседа, рыжего пацана с горящими глазами, вертевшего в руках импортную зажигалку.

— Чего жмешься, — подошел Горлов, — чистая как слезинка, Франция!

Рыжий суворовец из чужого взвода пришел специально за зажигалкой. Глаза его, как говорили здесь, пылали «синим светом», выдавая страстное желание иметь фартовую вещь. Цена, видимо, «кололась», и он, нерешительно топчась, еще как-то внутренне боролся с собой. Но Серега Карсавин, скосив на него красивые глаза, сбавлять цену не собирался.

— Не жмись! Тебе же сказали, чистая Франция! Не хочешь, сам Бог велел… В первой роте просили…

Конечно, рыжий, подхлестнутый торговым азартом, терять зажигалку не собирался.

— Слушай, трояка не хватает. До вечера, вот тебе слово суворовца, — тоскливо выпалил он.

Карсавин, лениво повернувшись от окна, посмотрел на Горлова.

— Ну, если слово суворовца, то давай, по рукам… На, держи. Толковая штукенция!

Рыжий пацан с блестящими глазами удовлетворенно и ловко щелкнул зажигалкой. Вспыхнуло ровное синее пламя…

— Что, устраивает?

Рыжий молча сунул зажигалку в карман, оживился:

— А жвачка есть?

Карсавин засмеялся. Как у волшебника, на его холеной ладони засверкали красочные пластинки.

— Дай одну, — неуверенно и жалобно попросил рыжий.

— Ловкач, — усмехнулся Карсавин. — Сначала долг верни.

Рыжий спорить не стал и поплелся вдоль коридора, время от времени щупая в кармане зажигалку: он был доволен.

А Карсавин, узрев Глеба Сухомлинова, уже забыл о сделке. При всегдашней независимой мине на лице его появилось некое виноватое выражение. Чувствовалось, что Серега стремился как-то помириться с Сухомлиновым, но помириться так, чтобы не задеть собственного достоинства. Самолюбивый Карсавин часто делал ошибки в поведении из-за своего чувства превосходства. Мать, женщина простая, несмотря на долгую жизнь генеральши, замечала недостатки сына и не раз говаривала Сереже, что отец был не таков: он умел быть простым и на службе ладить с людьми.

— Так он же не был сыном генерала, — шутливо отнекивался Сергей.

— Да, сыном генерала он не был, — замечала мать. — Но он сам был генералом.

Карсавин-младший никогда, конечно, отцом в роте не кичился, но тем не менее ребята хорошо чувствовали его элитное происхождение. Он понимал, что это вызывало к нему суховатое отношение и даже отчужденность. Конечно, на всех пирога не испечешь, как любил говаривать Серега, но душой он хотел бы, чтобы ребята, особенно во взводе, его уважали по его достоинству, а не потому, как с ним здоровался за руку начальник училища. И случай с Сухомлиновым, как он понял позже, не принес ему лавров, а даже что-то испортил во взводе. Он понял, что, собственно, с зажженной папироской он допустил ту глупость, которую уж шалостью никак не назовешь… Хотя где-то глубоко жило чувство удовлетворения, которое он все же получил тогда, даже и объяснить не мог, почему. И потому он хотел помириться, а не повиниться…