Любовь Руднева - Встречи и верность

— Понравилось?

— Очень.

И она по-юношески угловато и проще, чем хотелось бы, пыталась рассказать об игре актера Чаплина, о постановке режиссера Чаплина и о том, что без переворота нельзя скинуть Гитлера.

Чаплин улыбался и кивал головой. А потом стал на руки и ушел так просто, как Люда вошла в эту комнату на ногах.

Он вернулся, поставил перед ней бутылку вина и стаканы. Чаплин чокнулся с Людой, она смотрела в его глаза и думала о том, что вот неизвестный солдат и Чаплин хотят одного и того же — открытия второго фронта. Ведь и он, Чаплин, как и Кеннет, был, по выражению недальновидных, «преждевременным антифашистом» — «Диктатора» он выпустил на экраны еще в тридцать девятом году.

Кто-то в спину Люде сказал насмешливо:

— Это миссис Севастополь.

И она услышала, как другой голос возразил…

Уже покинув дом Чаплина, она узнала смысл ответа:

— Дорогая, у вас есть только внешность, а у этой молодой женщины еще и подвиг. Вы плакали, идя на эшафот, и после съемок были больны целый месяц — она сама стояла на эшафоте целый год, и вот поэтому она у нас в гостях.

А Чаплин снова стоял в дверях, и трудно было уйти от его глаз. И вдруг показалось Люде, что и он сейчас такой же странник, как она. Вот возьмет перешагнет через этот порог и уйдет из дому на ногах или руках так же просто, как переходил он из одной жизни в другую в своих фильмах, где все было изменчиво, кроме маленького, странного и до боли дорогого человека.

Снова митинги и приемы. Ее предупредил представитель Военной помощи России:

— На заводе в Нью-Джерси — это большой завод сельскохозяйственных машин — просили, чтобы вы выступали только полминуты, не больше. И потом сразу дадут гудок на работу. Вы выступите?

— Конечно.

Она знала: это необходимо. Ведь выступила б на ее месте Нина Онилова, если была бы жива, и молодой смелый командующий черноморской авиацией, прославивший себя еще в Испании, генерал Остряков, если бы он был жив, и Лева Иш, который умел кратко и обстоятельно в своих статьях обрисовать положение Севастополя, и красноармеец Петр Засада, и комиссар Деев.

Если б только они были живы.

И в эту ночь перед полуминутным выступлением бессонница ее не отпускала. Она была особенно мучительной в заокеанской стороне, в чужом городе, в комфортабельных номерах отеля — слишком много жилплощади для младшего лейтенанта, которого вывезли сюда из-под Сталинграда. Три комнаты: спальня, кабинет, гостиная. Уйма цветов. «Как на похоронах», — почему-то ожесточившись, подумала Люда. Розы, георгины и полевые, милые, но с какими-то другими запахами, чем цветы русских полей, и более крупные, яркие. Наверное, так пахнут дальневосточные.

На столе, где, изогнувшись обнаженным телом, бронзовая женщина несла лампу с зеленым колпачком в подвесках, лежала стопка бумаги, авторучка. Люда бережливо подумала: «Вот бы нашим севастопольским корреспондентам такие славные авторучки». И вспомнился Маяковский. Тоже, наверное, маялся по ночам в таком отеле, и все же написал «Кемп нит гедайге»…

Мне легче, я кое-что вижу воочию, что в двадцать пятом едва пробивалось; те, кто пели «Мы смело в бой пойдем» над Гудзоном, здорово дрались на Эбро, под Гвадалахарой. Испания — горная страна, она трижды сродни Севастополю и Чапаю.

Но ему сродни были многие.

В Детройте, на одном из собраний, к Люде подошла женщина с испуганными глазами ребенка и с дымчатой от седины головой.

— Все меняется, — сказала женщина. — Мой земляк был его учителем, — женщина коснулась ордена Ленина на груди у Люды, — теперь мы ваши ученики. Я работала с тельмановцами. Потом бежала от тех, кого вы уничтожали. Но их еще так много. Слишком. Мой кузен прислал сюда открытку из России, он знал, что делает больно, поэтому и прислал.

Она протянула открытку Люде.

Слева, вверху открытки, развевалось знамя со свастикой. Посередине жирными, черными линиями очерчен Крымский полуостров и латинскими буквами обозначены советские города, как часть райха. На самой оконечности полуострова крупными буквами: «Sewastopol».

Удивительно, как может ранить такой клочок бумаги. И всего три слова по-немецки «Привет из Севастополя».

— Возьмите, вы сумеете вернуть ему этот сувенир. И простите, но мне, пожалуй, тяжелее, чем вам.

Вместительны номера отеля. И двери открываются бесшумно. Люда не заметила, как вошел в комнату и уселся в кресло Василий Ковтун.

Они расстались давно, под Одессой. Но друзья — памятливые люди. Ковтун был первым фронтовым учителем Люды, командиром снайперского взвода. Он встречал ее, проверял, с ней выходил на посты, учил вести наблюдение. Ее учителю было двадцать два года, он был терпеливым и упорным, Вася Ковтун.

И теперь заглянул на огонек. Наверное, понял, что солдату не спится. Нет, это не было видением, просто голос дружбы. Ведь верят же люди в голос крови, родства, так вот это — посильнее. Жизнь ушедшего переходит в тебя, и ты ее бережешь.

Завтра за полминуты такое не расскажешь, но зато сегодня ночью они вернутся к тем дням.

Однажды под Гильдендорфом, близ Одессы, он зашел в блиндаж и сказал:

— Мы снайперским взводом прикроем отход полка, а ты уйдешь с полком.

— Как — уйду?

— Снайперы нужны, нельзя же всем здесь остаться.

Люда поняла — погибнуть…

Но она осталась, помог комиссар Деев. Старый чапаевец переспорил командира:

— Раз приняли солдата во взвод, не делай ему исключение, иначе он перестанет верить в себя.

Они засели в низинке у болота, и, хоть поблизости раскинулись посадки молодого леса, держать нужно было именно этот рубеж.

Немцы атаковали двумя батальонами, но горсточка снайперов продержалась весь долгий летний день.

Ночью хоронили товарищей, а рано утром Ковтун приказал нацепить пилотки на саперные лопаты и воткнуть их около себя:

— Пусть маячат две головы, нам будет легче, а немцам больше хлопот.

Против взвода Ковтуна немцы бросили свой снайперский взвод. Видно, решили быстро управиться с русскими стрелками. Массовая дуэль тянулась несколько часов, взвод Ковтуна потерял больше половины. Наступила тягостная пауза. Стемнело.

Над окопчиком показалась голова командира, синие глаза в сумерках казались черными.

— Слушай, Люда, твоя винтовка шалит, слышу по звуку. — Он занимал соседнюю ячейку. — Бери мою, заслужила. А я к пулемету, будете отходить — задержу.

— Не уйду от тебя, Василь!

— Приказываю.

— Не могу. Я же не бедняга Галя, не спроваживай меня до срока, забудь, что я не парень.

Кажется, это она приказывала, заклинала своего командира и помянула имя Гали, веселой девушки, которая была с ними всего неделю. После первых боев она, меткий стрелок, не могла справиться с дрожью в руках, ее лихорадило от стука пулемета, от крика раненых. Никто Галю не упрекнул, даже жалели, ведь понимали — она сразу надорвалась.