Любовь Руднева - Встречи и верность

Ковтун сдался:

— Попробуем отходить вместе.

Но вдруг заработали минометы врага, и через полчаса командование взводом принял на себя уже другой — певун Марченко. Только теперь он подавал команду охрипшим голосом: уже сутки не было воды, и в голосе дрожала соленая влага, она рвала глотку. Пулемет Ковтуна перешел к Марченко, винтовка синеглазого украинца была в руках у Люды. Марченко дал приказ отходить. Немцы на мгновение угомонились, а у снайперов оставались только гранаты. Люда приподнялась, она должна была перешагнуть через тело Ковтуна, но не могла сдвинуться с места. Тогда к ней подполз Деев. Он взял ее, полуобеспамятевшую, в охапку и потащил.

Марченко и двое раненых снайперов зарыли тело Ковтуна.

А в сентябрьских боях, на окраине Татарки, когда отбивали атаку противника, погиб новый командир взвода, — Люда приняла командование на себя. Она бросилась к пулемету и положила винтовку Ковтуна на бруствер. Разорвался снаряд. Люду ударило о землю, винтовку Василия разнесло в щепы.

За окном рассветало, начинался ранний нью-йоркский день…

Люда одна сидела за большим письменным столом, перед ней лежала нетронутой аккуратная стопка бумаги.

Длинные корпуса завода в Нью-Джерси, обнесенные железным плетеным забором. Место вроде плохо застроенного пустыря, с кучами мусора, колдобинами.

Прошли в огромный механический цех, ряды станков: фрезерные, шлифовальные, токарные, револьверные. В главном цехе — сидят на полу, уселись на станках, а дальше стена людей — стоят на станках в несколько ярусов.

Все тянутся пожать руки младшего лейтенанта. Сегодня он в форме и даже одел ордена. Люди в комбинезонах — цветных, замасленных. По стенам негры с метелочками, они только что закончили уборку.

Цех гудел, как улей, но вошел младший лейтенант — и стало совсем тихо. Только руки, руки и лица. Лица улыбающиеся, открытые, мужественные. Лица техасцев и поляков, лица негров и канадцев, лица американцев — рабочих, инженеров.

Ее руки несли, она делала шаг — и руки ее плыли будто сами по себе, их передавали из рук в руки — ее руки.

А те, кто стоял выше, дотрагивались до ее головы. Кто гладил, кто слегка касался пальцами, очень бережно — у младшего лейтенанта в горле стоял комок.

Она хрипло начала, но не было отзвука в микрофоне.

— Наплевать, — сказала она переводчику, — вы сможете так же громко, как и я?

— Еще бы, я ваш ученик, — засмеялся этот неутомимый мастер американской речи.

— Друзья, дорогие друзья! Советский народ благодарит за помощь, за ваши отчисления. Но мы, воины Советской Армии, и я, севастопольский солдат, ждем открытия второго фронта. Советский народ шлет вам свой братский привет!

Она стояла, севастопольский снайпер, перед людьми, которых гудок звал к станкам, и каждый кивал головой и махал ей. Они понимали, что стоит она на палубе большого корабля, гордого и боевого, который называется Севастополем.

«Откройте второй фронт, и этот корабль вернется в родной советский порт, откройте!» — говорили ее глаза, и все парни, их было за тысячу, понимали ее солдатский разговор.

Люда ехала в отель и думала о том, что чапаевцем быть очень трудно, когда это уже не детская игра, и даже не фронт, когда слово снайпера должно попасть в человеческое сердце.

«Яписал вам о своей поездке на судоверфи в Братиславу и Комарно.

Уже через день забыл, что я приезжий, все вокруг было так привычно: дрожал под ногами корпус судна, я возился с чертежами, рядом стучали молотки, пахло пенькой, олифой, пронзительно вспыхивал огонь сварки.

За щитками и не разглядеть лиц сварщиков, в рукавицах спрятаны крепкие ладони, и они ведут огонь, точно соединяя листы обшивки. Шумное надежное хозяйство, где имеешь дело с моряками и сварщиками, водолазами и малярами.

Раздаются голоса крановщиков, а рядом на корме спорит упрямый бригадир электриков с инженером Томашем Кралем. Я слышу каждое слово и все понимаю — ведь я не впервые на этой земле.

В ноябре сорок четвертого, солдат в армии Петрова, я впервые перевалил Карпаты. Словакия лежала под снегом, со следами ожогов. В те дни я жадно вслушивался в степенную речь словацких крестьян — даже о своем горе они говорили сдержанно, и мы на каждом шагу обнаруживали сродство.

Всю зиму, весну мы шли по стране. В начале мая я жадно втянул запах пражской сирени, подумал: «Все-таки дожил севастополец до мира!» — а в этот момент из подвала старого, видавшего виды дома молоденький гитлеровец влепил мне последнюю пулю войны.

Его вытащили. Лежа на мостовой, я еще успел разглядеть его бледное перекошенное лицо. Меня выходил удивительный доктор Пишел-Гаек, чех по происхождению. Я знал его еще в оборону Севастополя. Мы проделали с ним нелегкий путь, и спустя пятнадцать лет я снова здесь и все остро припомнилось. Я рассказал об этом инженеру Томашу Кралу.

Он внимательно поглядел на меня своими чуть выпуклыми, зеленоватыми глазами и, вертя в тонких пальцах старую трубку, ответил:

— Значит, в ноябре сорок четвертого я слышал, как вы идете к моему дому, тогда я тоже лежал раненый. Что же, солдату всегда памятны дороги, по которым он однажды прошел, и люди, что повстречались на торных путях. Не так ли?

Мы еще не предполагали, куда заведут нас эти признания.

Томаш хорошо говорил по-русски, только чуть нараспев, медленно и вслушивался в каждое слово, как в песню, — от этого приобретало оно особое значение.

— А где же вы воевали? — спросил я.

— Партизанил в Восточной Словакии.

— Вы отлично говорите по-русски, специально учились?

— В войну, у советского офицера, бывшего военнопленного. Он бежал к нам из лагеря Мюнхен-Перлах, даже там входил он в боевую подпольную организацию. Она провалилась, многих замучили, он же вырвался, прошел огонь и воду и медные трубы. Буквально. А ведь до того только Иисусу Христу удавалось шагать по воде, медных труб Христос бы и вовсе не осилил, тем более огонь. Но Иван Дымка многое мог…

Томаш нервно провел рукой по своим белокурым волосам, приглаживая их.

Брови удивленно приподняты, глаза полуприкрыты — наверное, он что-то ищет в своей памяти, рассматривая темную трубку, которую всегда таскает с собой, хотя и не курит.

Его окликнул механик. Томаш кивнул мне, оставив одного с чертежами и телефонами, с невысказанными вопросами, в своей маленькой рубке.

В тот же вечер Томаш попросил заглянуть к нему на огонек.

Он жил на Рыбной площади, поблизости от костела, в небольшом доме, обсаженном деревьями.

Когда я шел к нему, из костела доносились звуки органа, голоса. Хорал Баха заполнил вечернюю площадь, в него вплетались мои мысли и первые огни, зажженные в окнах домов. Странно, я невольно подумал о Севастополе, о море времени, о море у скал…