Любовь Руднева - Встречи и верность

«Мекензиевы» , — написал он курсивом в моей ученической тетради.

И теперь я, как первый ученик, разделяя радость Дымки, выкрикнул: «Мекензиевы горы, Сапун-гора, Малахов курган, Херсонес, ура-а!»

Дымка отвернулся, я, дурак, потряс его, неожиданно назвав памятные рубежи, вот тут, в Словакии, за тысячу километров от Севастополя. Его схватила за горло тоска по друзьям.

«Было в дивизии много тысяч людей, осталась горсточка, и живые — мы раскиданы по всему свету».

Дымка вытащил трубку, бережно провел по ней пальцем, я понял — она живая.

А Дымка дал волю памяти, быть может, впервые.

«Был друг у меня, взглянешь на него — роста небольшого, волосы острижены коротко, черты крупные, казалось бы — что особенного? А чувствуешь — сила в нем огромная. И в глазах, в голосе, в раздумье его — особая печать. Командовал артиллерией нашей дивизии и всего третьего сектора обороны Севастополя. — В горле у Дымки будто перекатывались маленькие камушки, как на берегу горного ручья. — К третьему сектору тянулись бронированные кулаки фон Манштейна. Полковник Фрол Гроссман разбивал их броню — артиллеристы действовали слаженно с пехотой, были как на подбор — искусные, бесстрашные. Я сам видел, как начальник штаба артиллерии Шихерт и его заместитель Белоусов продолжали спокойно разрабатывать огневую операцию, а в это время горел верхний накат блиндажа, рвались снаряды, и стол, на котором были разложены карты, ходуном ходил.

Шихерт оставался верен себе до последнего дыхания. Мы были с ним вместе в страшном лагере Мюнхен-Перлах. Вместе с севастопольскими моряками и армейцами он создавал боевую организацию. Фашисты его мучили, потом казнили, но, как и Гроссман, он неистребим. Оба они вызывали безграничное доверие.

В Севастополе, как и в Одессе, Гроссман всегда был на линии огня, мог заменить в решающем бою убитого командира дивизиона, батареи, корректировщика, но не терял из виду того, что происходило по всей линии фронта.

Эта трубка, Томаш, принадлежит ему, она слышала его шутки, даже в последние, адские дни Севастополя он шутил, потому что жалел людей и знал — шутка им поможет.

Наверное, трубка впитала в себя и стихи про любовь итальянца Петрарки, страсть Маяковского: полковник Фрол в бессонные ночи, в штабе, вычерчивая свои расчеты, играл стихами, грустил стихами, носил с собой их музыку.

Дивизия почти вся легла на Мекензиевых, под конец она была сведена в один полк. Полк шел сквозь ад несколько дней. До Херсонеса не дошла и рота. Все орудия были изношены, исковерканы бомбами, минами, и не осталось ни одного снаряда — полковник пришел на Херсонес. Он принес спокойствие, трубку, привел живых, дотащил раненых артиллеристов — их было несколько человек, это все, что мог он собрать из артиллерийских полков. Потом мы еще отстреливались из винтовок.

«Вот и вся моя артиллерия», — улыбался полковник Фрол. На нас пикировали «юнкерсы». Они охотились за каждым, кто еще мог прижаться к скале, у кромки моря. Севастополь был уже сдан. У нас много дней не было куска хлеба и глотка пресной воды, но мы жили: раненые, без единого патрона, без надежды даже издали увидеть корабль. Море было блокировано у Севастополя.

И только тогда нас схватили. Полковник Гроссман сломал свою винтовку о голову гитлеровца, — ему выкрутили руки. Его имя назвал предатель, и полковника повели на расстрел. Фрол повернулся ко мне. Мы стояли уже в большой колонне пленных — раненых, истощенных, оглушенных голодом и солнцем людей. И я услышал спокойный голос:

«Мне повезло, я не пройду через Крым пленным. Возьми трубку, она тебе поможет. Затянешься, узнаешь, о чем я думал, может, еще и посмеешься, как знать!»

И тут обезьянья лапа ударила его в лицо. Я рванулся, упал без сознания — обезьяна ударила меня по голове».

Даже в час освобождения города любви и горя он думал только о друге, Дымка!

Он сам носил в себе так много людей и под пыткой не мог иссякнуть. Носил в себе миры, которые уже погасли, но существовали, были бессмертны в нем, в его волшебной трубке, трубке Фрола Гроссмана.

Дымка ее закурил и прищуренными глазами смотрел на кольца дыма.

«А вы знаете, о чем думал полковник Фрол?»

«И да и нет, Томаш. Я еще мало на него похожу. Да разве есть на земле два совсем схожих существа? Поэтому так неповторим каждый».

Он затянулся, мне показалось: первый раз — за полковника Фрола, а потом уже — за себя.

К нам подошел молодой офицер с выразительным, умным лицом. Он дружески окликнул Дымку:

«Я искал тебя, думал, ты уже вылетел в Севастополь, но ты еще очень нужен тут, чапаевец!»

Дымка быстро повернулся к нему, и я понял, что он связан с офицером не только узами долга.

«Что ж! И моя Словакия не бедна!» — хотел я сказать Дымке, но это было б вовсе неуместно, да, кроме того, я испытывал робость перед молодым командиром, который пытливо смотрел на меня, чуть сдвинув свои густые брови.

«Вот, Людовит, встретил старого товарища, с ним провел несколько месяцев там, внизу, когда еще не зажила моя нога».

Я поразился: значит, Дымка работал, бродил с нами по горам, тренируя свою больную, израненную ногу, и ни разу виду не подавал, каково ему терпеть боль…

Кукорелли, а это был он, пожал мне руку и улыбнулся: «Старый товарищ, тебе лет пятнадцать? Вовремя начинаешь жить. День проведешь у нас, — сказал он, принимая у меня пакет, — а вечером выберешься из лагеря, тебя проводят в долину. К тому времени мы подготовим материалы, ты передашь их своему командиру. Только прежде всего ты должен был вручить пакет», — добавил он строго.

Он увел с собой Дымку, а я остался ждать. Дымка вернулся быстро, мы углубились в лес и неожиданно для меня попали на маленькую, заросшую цветами поляну. У нее был такой мирный вид.

«Тут у меня рабочий кабинет, видишь, как удобно оборудован».

И верно: навес из ветвей, сваленное дерево, а перед ним большой, ровно срезанный пень.

Дымка бросил плащ-палатку на траву:

«Отдыхай, Томаш! — Он положил передо мной кусок хлеба с салом. — Это тебе до обеда. Управишься, расскажешь, привык ли ты к партизанской жизни. Ведь трудная она, мальчик? С кем дружишь?»

Я рассказывал долго, но не признался, как гнала меня в горы тоска и везде я ожидал только встречи с ним, с Дымкой.

«А теперь поспи, тебе ночью в путь».

Он вынул из планшета бумагу и карандаш, принялся писать, а я, съев хлеб с салом, решил, что полежу и насмотрюсь вдоволь на Дымку, но тут же заснул — ночной переход был нелегким, и меня разморило.

Когда открыл глаза, увидел: Дымка уже не писал, он держал в руках ромашку и, обрывая лепестки, тихо приговаривал:

«Помнит, не помнит, ждет иль не ждет. Помнит, не помнит. — Он говорил по-русски, совсем тихо: — Помнит, не помнит…»