Любовь Руднева - Встречи и верность

Меня ранило в спину, я долго перемогался, и товарищи оставили меня в маленькой горной деревушке на попечение стариков — их сыновья тут же присоединились к партизанам. Они обещали разузнать о комиссаре Дымке и с первой оказией сообщили, что Дымка жив и невредим. Потом я долго ничего не знал о его судьбе, но отголоски боев бригады доходили и в нашу глушь.

А бригада наносила немцам тяжелые удары. Украинские, русские (и такие у нас есть!), словацкие села, где размещались партизанские отряды, расцвели праздниками. Слыханное ли это дело, чтобы в Словакии крестьяне свободно вышли на митинг Октябрьской революции! Партизаны действовали неожиданно и смело. В конце октября Кукорелли повел партизанскую сотню — с ним был и Дымка — в расположение штаба горной дивизии немцев, уничтожили охрану, генерала, захватили документы и ушли.

Но приходили и тревожные вести. Гитлеровцы начали теснить бригаду. В нашу деревушку добирались беженцы из сожженных сел, рассказывали: старики, женщины, дети бросились к партизанам, было решено выводить их к советскому фронту и прорываться.

Позднее я узнал все.

Бригаду громила тяжелая артиллерия, танки. Гитлеровское командование лютовало, оно хотело освободить для своих действий против русских прифронтовую полосу, гнало против партизан тысячи солдат, отборные эсэсовские части.

Выпал снег, бригада терпела лишения, холод, спасала крестьян.

Мне рассказали, как Дымка отдал свою теплую шапку, стеганку крестьянам, а идти приходилось в горах, где ветры вымораживают душу.

В горах, между деревнями Поляна и Ракитница, бригада заняла круговую оборону.

Дымка вместе с разведкой засек укрепления врага; было намечено место прорыва.

И в ночь на двадцать четвертое ноября чапаевцы прорвали немецкий фронт.

В двухкилометровую брешь устремились беженцы и партизаны. Чапаевцы за полчаса дошли до русских. Подумайте, за полчаса! Они соединились с Четвертым Украинским фронтом, которым командовал Иван Петров, с Чехословацким корпусом.

Говорят, плакали не только женщины, но и солдаты. Может быть, и так, я там не был. Обессиленный болезнью, лежа в чужой избе, я вслушивался в гром идущего к нам Четвертого Украинского фронта и думал о себе, Словакии, Дымке…

Томаш умолк. И снова я глядел на портрет, на притягательное странное лицо, исчерканное шрамами. Значит, он был в моей дивизии, но мы никогда не встречались…

Томаш вертел в руках трубку и глядел на нее или на свои руки — ведь они хранили крепкое пожатие Дымки.

Я нетерпеливо переспрашивал:

— А Дымка встретился с Иваном Петровым, с освободителями Севастополя? Ведь именно Четвертый фронт и очистил Крым, взял Севастополь. Дымка написал вам?

Томаш отрицательно покачал головой:

— Не встретился Дымка с Петровым и с людьми Четвертого Украинского фронта. Среди них были и вы, не правда ли?

Томаш посмотрел на меня и, наверное, увидел, что и я потрясен. Хоть и миновало с той поры полтора десятка лет, а все вернулось.

— И я, мой путь тоже лежал от Мекензиевых. Как же печально, что я тогда не знал этого человека!

Я снова взглянул на портрет. Мы помолчали. Но Томаш не все сказал мне, я больше не торопил его: я думал о том, как хорошо было бы познакомиться с Дымкой. Ведь и я знал полковника Фрола и многих дорогих людей, о которых сегодня так неожиданно услышал в далекой Словакии! Время всегда возвращает к жизни настоящих людей — это и происходило в кабинете Томаша Крала на Рыбной площади…

Снова заговорил Томаш:

— Дымка прикрывал отход бригады. Он был смертельно ранен в грудь и пережил Людовита Кукорелли только на десять минут. Рядом с Дымкой шел солдат, мой земляк. Солдат торопился, но не мог оставить комиссара. Дымка только успел ему сказать: «Отдай Томашу трубку. Пусть пошлет…» — и потерял сознание. Солдат уже думал, что комиссар умер, но тот вдруг приоткрыл глаза и что-то пробормотал по-русски. Солдат понял только три слова: «Томаш, Сокол, Глебу»… И вот столько лет я должник. Не знаю, что хотел сказать мне Дымка, кого он окликал, что значат два этих слова «Сокол, Глебу». Не перепутал ли солдат?

И снова мы долго молчали. Наконец я справился с собой и сказал Томашу:

— Солдат ничего не перепутал. Лежа на снегу там в Карпатах, Дымка позвал вас, Томаш, полковника Фрола. Он попросил сберечь его трубку, его память и написать в домик на Сокол, в Москву, сыну Глебу.

Мне очень больно, Томаш, я так долго не мог узнать своего друга — своего чапаевского комиссара Тараса Деева, фашисты изуродовали его лицо.

…Всю ночь я рассказывал Томашу о том, что знал… Вот и все, Глеб.

Море у Херсонеса нас не обмануло. К нам вернулся Тарас. И привел так много людей, чьи голоса я так хотел еще раз услышать.

Томаш вам напишет и приедет, я пригласил его. Я обнимаю вас, мой друг.

так просил, так думал наш Тарас-Дымка.

Дорогой, дорогой мой Глеб Тарасович! Мне кажется, верность — это самая большая человеческая доброта!

Ваш Александр Сушкевич».

1955–1960 гг.

Жизнь полна неожиданностей, а чуть позднее догадываешься — ты оказался именно на этом перекрестке вовсе не случайно. Так произошло и со мною, когда вроде бы вдруг встретилась в середине пятидесятых годов с людьми, лично знавшими Чапаева, правдивыми, скромными, никогда раньше и не пытавшимися рассказывать о пережитом.

Чтобы помочь им вернуть время, я переворошила самые разные архивы в Москве, Иваново-Вознесенске, Пугачеве, Уральске, разыскала прямые и для нас неожиданные свидетельства в документах, пролившие на многое новый свет… Они-то с совсем новой стороны обрисовывали действия, обстановку, даже характеры тех, кто еще в 1917–1918 гг. пошел за Василием Чапаевым, да и самого Василия Ивановича и его последнего комиссара — личность примечательную, — погибшего вместе с ним в Лбищенске Степана Батурина. А потом я исколесила более полутора тысяч километров вне железной дороги по степям Заволжья и Западного Казахстана. Узнала и порой совсем близко сходилась с теми, кто шел за Чапаевым в ту пору, когда еще и не произошла его встреча с Дмитрием Фурмановым, и кто шел с Василием Ивановичем уже после того, как он расстался с этим комиссаром.

Эти обстоятельства побудили меня дорассказать доселе неизвестное, ранее не входившее в литературу. Четыре года продолжались странствия то по тем временам чапаевским, то собственные мои возвращения на дороги Великой Отечественной, когда я шла по следам Чапаевской дивизии, отстаивавшей Севастополь. Мне же довелось участвовать в его освобождении.