Любовь Руднева - Встречи и верность

Я все чаще забегал к Дымке, он говорил со мной как со взрослым — доверял.

Как-то спросил:

«У вас есть приемник? Я хотел бы, если только не помешаю вам, слушать радио…»

Мы потихоньку ловили Москву.

Русский не мог нам помешать, и мать встретила его радушно. Сосредоточенно слушал Дымка советские передачи и всегда казался спокойным. Но когда освобождали какой-нибудь город, он покусывал мундштук, и его руки вели молчаливый разговор с трубкой. Он вынимал ее изо рта, гладил, постукивал по ней указательным пальцем правой руки.

Иногда Дымка посылал меня к нашему леснику или в Прешов, по самым неожиданным адресам — в казарму, в костел. Я приносил ему свертки, книги, рулоны.

«Тебе не трудно, Томаш?» — спрашивал он, заглядывая в мои глаза.

Он хотел узнать, не боюсь ли я. А я боялся только одного — что вдруг он может обойтись без меня.

По воскресеньям я и мои товарищи Марек и Павел ходили с Дымкой в горы. Марек рисовал, Павел собирал гербарий, но Дымка придумывал интересные игры, мы к ним пристрастились, часто забывали, что это всего-навсего игра: у Марека, художника, было необузданное воображение, и он так тузил слабенького коротышку Павла, что Дымка время от времени объявлял отбой.

Он учил нас ползать по-пластунски, искать друг друга по незаметным следам и не оставлять никаких следов. Мы учились борьбе, рукопашному бою, маскировке, рыли окопчики и упорно учили вовсе не легкий русский язык.

Писали диктанты о городе Севастополе и его удивительных защитниках, заучивали наизусть стихи Пушкина и Маяковского. Дымка смеялся, слушая, как мы сбивались в ударениях. Мы делали удобные лежаки из ветвей, строили шалаш и отдыхали в нем.

Дымка рассказал нам, что в таком немудрящем шалашике была написана книга о самом главном, о Революции, человеком, которого искали собаки-ищейки и убийцы, вроде гардистов, юнкера:

«Каждая страница книги пахла сеном, травой, была прогрета солнцем Севера — оно очень горячее!»

Я с тех пор не слышал лучшего рассказа о бесстрашии Ленина, быть может, потому, что был он самым первым в моей жизни, я лежал тогда на траве, глядя в лицо Дымке.

Дымка часто уходил из села на всю ночь, потом пропадал по два-три дня и, наконец, вовсе исчез.

Я тосковал, но заговорили горы, и я весь превратился в слух.

По железной дороге гнали солдат и военные грузы к восточной границе, но многие гитлеровцы так и не успели разрядить свои автоматы в головы наших друзей — им помешали партизаны…

А в гимназии директор требовал, чтобы мы, ученики, сообщали в полицию обо всех подозрительных людях. Я бы сообщил о пане директоре, но кому?

Лесорубы, смеясь, рассказывали, что средь бела дня партизаны остановили скорый поезд, прошли по вагонам, забрали в плен немецких солдат и офицеров, прихватив их снаряжение. А я думал: «Уж наверняка это сделал Дымка».

Обычно партизаны спускались с гор по ночам. Вчера разгромили большую станцию, этой ночью воинский эшелон. Через ночь — новое событие: освободили советских военнопленных, захватили автоколонну с военными грузами. И опять я подумал: «Там был Дымка».

Впрочем, если его там и не было, я не ошибался. Из разных лагерей пробирались в Словакию советские военнопленные, переходили границу партизаны, к ним присоединялись наши из подполья — все больше отрядов действовало в горах.

Вскоре и я нашел дорогу в партизанский отряд. Что же, пятнадцать лет — подходящий возраст для самостоятельных решений.

Перед уходом простился со шхуной, постоял около нее в сарае, думал о том, что вернусь и обязательно выстрою большой корабль, спущусь по свободному Дунаю в Черное море и поеду в гости к Дымке… Было раннее утро, я не выспался, и, наверное, какой-то хороший сон мне снился почти наяву.

Напрасно рассчитывал я сразу найти Дымку. В отряде, куда попал я, его не было, но и там я встретил советских партизан.

Захватила меня нелегкая партизанская жизнь. Только сперва кланялся я каждой пуле, заслышав над ухом ее сухой шепот: «для тебя, в тебя», и шевелились мои тонкие, еще детские волосы. Первый раз я выстрелил, почти зажмурившись, но, когда увидел, как упал гитлеровец, испугался еще больше. Меня несколько суток тряс озноб и лезла в голову молитвенная чертовщина, тогда я мысленно призывал в защитники Дымку.

Однажды весной мне поручил наш командир доставить пакет в отряд имени Чапаева. Я очень волновался, мне предстояло встретиться с Людовитом Кукорелли — о нем ходили легенды. Летчик, антифашист, он бежал в горы из Братиславской тюрьмы, его называли человеком без страха и упрека.

Ранним утром я поднялся на крутую гору, в расположение отряда чапаевцев. Продирался через густые заросли, несколько раз меня останавливали часовые, спрашивали пароль.

Наконец, обессилев от ночного перехода, я выбрался на поляну, где стояли палатки.

После ночной вылазки партизаны спали, в лагере было тихо, и я услышал, как бесцеремонно дятел долбил дерево, будто играл маленьким каменным молоточком.

Палатку Кукорелли мне показал паренек, разлегшийся на траве. Поодаль я увидел командира в ладно пригнанной гимнастерке — мне понравилась его фигура: тонкая талия, широкие плечи, стройные ноги в коротких немецких сапогах — я был тогда неравнодушен к партизанскому щегольству.

Командир чистил автомат и делал это тщательно, я бы сказал, со вкусом — я засмотрелся. Вдруг по особому характерному жесту правой руки, по наклону головы, какому-то внутреннему ритму, который был присущ Дымке, я понял, что это он на утренней лагерной полянке занят своим солдатским делом. Кажется, я крикнул. Перестал стучать дятел, в палатках зачертыхались десятки голосов, выглянули заспанные, злые лица, Дымка стремительно обернулся, прислонив автомат к дереву, шагнул мне навстречу. Обрадованный, он крепко обнял меня за плечи:

«Какой ты здоровенный вымахал, Томаш!»

«И вас не узнать, Дымка».

Не мог же я поцеловать дорогое лицо и сказать все нежные слова, которые накипали у меня на губах…

У него отросли красивые каштановые волосы, лицо загорело, в глазах не было прежней тревоги и напряжения. Будто что-то очень тяжелое сбросил Дымка со своих израненных плеч, со своей души, с высоты этой крутой словацкой горы вниз, на головы гитлеровцам. Впрочем, так и было на самом деле.

«Томаш, у меня радость, ты вовремя появился…»

Я подумал, что он получил весточку из дому.

«Такой праздник, а ты почувствовал и, как старый друг, взял и пришел. Представь себе, освобожден Севастополь».

Я вспомнил наши диктанты в лесу и четыре ошибки в одном только названии «Мекензиевы горы». Еще тогда Дымка сказал мне ласково:

«Пойми, пожалуйста, Томаш. Я там провоевал восемь месяцев без малого, ну что тебе стоит выучить такое красивое название? Это ж подступы к Севастополю».