Ольга Мирошниченко - В сторону южную

— Держитесь ее, — посоветовал он, там, в Крыму, с ней не пропадете, — подмигнул и, сожалея об удовольствии, которое минует его, проговорил протяжно: — Ох и даст она там шороху!

Дом стал чужим. В эркере подъезда, где за батареей прятала весной ставшие тяжелыми докучливые галоши, сделали лифт. Темным прямоугольником он полз, как огромная капля ртути в гигантском термометре, застыл на самом верху. Через минуту вспыхнул свет в большом окне пятого, последнего этажа. Погас, и лифт пополз вниз. Видно, сотрудник учреждения, занявшего этот не очень красивый, тридцатых годов постройки, скучный дом, возвращался за чем-то. В комнате, той, что знала до смазанного небрежным маляром цветочка серебряного наката на стене, прорубили еще одно окно — на юг, и этот зарешеченный темный квадратик на глухой стене, и бетонный модерновый косой козырек над подъездом, и непривычный лифт в эркере, и белая служебная сборчатая штора на большом знакомом окне сделали чужим родной дом. Лишь липа, росшая под балконом соседей, была все та же, не старше, не дряхлее и раскидистей той, что помнила.

Но ничто не шевельнулось в душе, когда подошла, чтобы потрогать толстый ее ствол, — ни горя, ни печали воспоминания. Кора была сухой и жесткой, будто не билась над ней жизнь, давшая силы слабым матовым листочкам, похожим на темно-зеленые сердца. Не изменился и родильный дом на другой стороне улицы, тот, в котором появилась на свет. Так уж повезло, что из кухни видела вечерами больничные, привычно бессонные окна палат, иногда призрачно-голубоватые, когда зажигали для дезинфекции кварцевые лампы. Так уж повезло, что родила здесь Кольку и узнала, лежа в огромной комнате, и страх, и боль, и одиночество, и позднее злое раскаяние, и униженность той, которой от подруг приносит передачи нянечка. Но и это воспоминание ввивало лишь слабую жалость к себе давнишней, несчастной.

Когда шла к машине, шофер зажег подфарники. Посовещались, какой дорогой добраться быстрее отсюда к аэропорту, времени оставалось в обрез. Таксист лихо крутил переулками, которые узнавала лишь по какому-нибудь единственно сохранившемуся с прежних времен дому. Даже сквер, крошечный яблоневый сад среди высоких каменных домов, не угадала. Спохватилась, когда проехали. А ведь давно, в прежней жизни, бегала сюда смотреть серебряные аэростаты, потом каждый день мимо невысокой железной ограды ходила в школу.

Остановились на перекрестке. Облицованный светлой плиткой высоченный дом на углу, в первом этаже булочная, парикмахерская, бледный в сумерках свет витрин. Попыталась припомнить, что было раньше на месте дома. Кажется, дровяной склад.

— Котяшкина деревня, — кивнул шофер налево и засмеялся, — ну и халупы здесь стояли. И голубятен навалом. — Он повернулся к Саше, заглянул в лицо: — Я ведь тоже из этого района, сибирячка. Красную коммуну знаешь?

— Еще бы! Самые хулиганские мальчишки в нем жили.

— Точно! — радостно откликнулся таксист. — Мы на дровяном складе с котяшкинскими стенка на стенку ходили. А участковым тогда был Гуреев, до чего ушлый мужик, целыми днями рыскал и все знал. Один раз…

Саша не слушала его.

Вот здесь, на этом перекрестке, она, четырнадцатилетняя отличница седьмого класса, в перешитом из отцовского клетчатом пальтишке с беличьим воротником стоечкой, мальчиковых грубых ботинках, мартовским холодным днем прогуливающая скучный урок, встретила мать.

Не замечая длинного унылого забора, тянущегося бесконечно вдоль тротуара и жалких деревянных домишек на другой стороне улицы, Саша брела медленно на Горького, в библиотеку.

Был тот любимый ею час, когда весенние, еще ранние сумерки делают лица прохожих неясными и жизнь огромного города вот в таких тихих переулках выдает себя лишь далекими слабыми, разрозненными гудками машин и мельканием красных огоньков там впереди, в просвете между высокими домами. А здесь сохранился еще снег, и прохожие редки и торопливы, и можно, не боясь показаться странной, разговаривать вслух негромко с тем загадочным, влюбленным покорно и верно, какого может создать только воображение девчонки-подростка, проглатывающей по роману в день. С неизвестным этим — Болконский и Долохов, Пьер и Жюльен Сорель, Жан Вальжан и герой недавно увиденного фильма — никогда не кончалась долгая, полная приключений и ее, Сашиного, самопожертвования и благородства любовь. Поглощенная беседой с ним: «Я ухожу в монастырь, забудьте меня и будьте счастливы», — Саша не сразу поняла, что устало идущая впереди женщина — ее мать.

Узнав, остановилась и смотрела со стороны, как мать, чуть загребая длинными тонкими ногами в фетровых ботах «прощай молодость», переходит улицу.

Наверное, лучше было спрятаться, как раз направо узкий проход в недра дровяного склада; если мать увидит — рассердится: опять ушла с уроков. Подруги учительницы — мать преподавала в той же школе — уже жаловались на Сашу. Говорили, что блестящие способности еще не дают права обижать их пренебрежением. Конечно, нужно было юркнуть в пахнущий сырым лесом коридорчик, пока мать не заметила, но странное удовольствие тайного соглядатайства удерживало на месте.

Только сейчас, глядя со стороны, Саша увидела, как плохо одета мать, как тяжела ее походка. В одной руке она несла потрепанный портфель, набитый тетрадями своих третьеклашек, в другой — авоську, грузом выпрямившую руку. Остановившись, поставила осторожно на землю портфель, спрятала под серый вигоневый платок выбившуюся прядь. И столько покорной усталости было в этом жесте и в том, как медлила поднимать портфель, давая себе недолгий отдых, что Саша, увязая в лежалом сером снегу, преодолела гряду сугроба, бросилась к ней.

— Ма, — крикнула с дороги, не решаясь при ней лезть в другой сугроб, — подожди, я сейчас!

И побежала, размахивая портфелем, искать тропинку.

К удивлению, мать не стала корить за прогул, не понадобилось приготовленное обещание: «Честное слово, в последний раз. Вот увидишь — честное слово».

— Я к Егоровым иду, — сказала тихо, когда Саша подошла, и всхлипнула неожиданно.

— Ты что?! — испуганно спросила Саша.

— Умер Сталин, — мать сизой от холода рукой закрыла глаза, и слезы бежали из-под ладони, срываясь с дрожащих губ и подбородка. — Как же мы теперь жить будем?

Саша смотрела на облезлый, с обнажившейся у шеи и на углах белой мездрой, меховой воротник нескладного лицованного пальто матери и не знала, что сказать.

Имя, которое мать произнесла, было связано всегда с чем-то огромным, неведомым, о чем и говорить можно было, только понизив голос, словно одно упоминание его могло навлечь самую страшную кару. И то, что она, как об обычном человеке говорят, сказала «умер», не умещалось в сознании. И может, оттого не тронуло Сашиного сердца горем.