Ольга Мирошниченко - В сторону южную

— Не бойся, — успокоила Надя, — она хорошая. Даже с Барсиком дружит.

Барсик действительно, вопреки всем законам своего естества, был спокоен. Лежал, угревшись на Надиной груди, и, сонно прищурясь, смотрел на крысу. Волоча длинный кольчатый хвост, крыса сделала несколько мелких шажков и вдруг села на задние лапки, принюхалась, дергая блестящим черным носиком. Была она крупной, гладкой, с блестящей темно-серой шерсткой, с белыми жесткими усами. Черные глазки ее смотрели с веселым любопытством.

— Мама, Крыся пришла, — позвала Надя, — дай ей холодца.

— Да чего мне так уж шапку ломать, — возразила громко Валентина Евграфовна на тихие, неразборчивые слова матери, — я всю жизнь работала, и муж жизнь за родину отдал, как и ваш, на войне. На, ешь! — кинула на пол кусочек холодца, и крыса соскользнула с кровати вниз.

Надя, облокотившись о край кровати, полуоткрыв бледные губы, смотрела, улыбаясь, как торопливо, зажав передними аккуратными лапками кусочек, ест крыса. Розовые голые полукруглые ушки ее шевелились в такт мелкому движению челюстей.

— Может, отложим сегодняшний урок? — обойдя аккуратно жующего зверька, Валентина Евграфовна подошла к матери, воткнула осторожно выпавшую из ослабевшего пучка шпильку. — Вы устали, верно, Наталья Степановна.

— Нет, — мать поднялась, двумя руками поправила знакомым Саше жестом волосы, — мы и так отстали от программы. Прогони Барсика, а ты иди домой готовить уроки, — распорядилась строго, и Надя тотчас скинула с постели кота. Он плюхнулся тяжело и лениво мимо крысы — она только глазами зыркнула вслед, — пошел к продавленному клеенчатому дивану у другой стены.

Одеваясь в коридоре, Саша слышала, как Надя нараспев отвечает:

— Деревянный, оловянный, стеклянный.

— Почему же ты написала серебряный с двумя «н»? — строго спросила мать.

— Ты приходи к нам, — попросила тихо Валентина Евграфовна, застегивая заботливо верхнюю пуговицу на Сашином пальто. — Я в пять ухожу, и до двух меня нету, а она одна, скучает. Ты хоть когда-нибудь зайди? — заглянула просительно в Сашино лицо.

Мучаясь мольбой этих голубых, в коротких светлых ресницах, глаз, Саша пообещала торопливо, чтобы отпустила наконец:

— Я завтра приду, вечером.

И не знала в тот миг, что не солгала, что прибежит сюда очень скоро, растерянная, испуганная, впервые узнавшая страх потери и одиночества, ледяными волнами окатывающий, когда металась пустынными, словно вымершими, улицами между домом и школой, и ветер кидал в глаза колкую зимнюю пыль тротуаров.

— Ты с какого года не была в Москве? — спросил таксист.

— С пятьдесят седьмого, — Саша поежилась зябко.

— Включить печку? — предупредительно предложил он.

Здание Библиотеки имени Ленина с высокой лестницей было знакомым, а за его серой глыбой, словно приподнятое над землей лучами ярких прожекторов, парило, как мираж, другое, ослепительно белое. Там, в огромном зале старой Румянцевской библиотеки, в тишине, наполненной шелестом страниц и безмолвным присутствием множества склонившихся над столами людей, проходили лучшие часы теперь уже далекой ее юности.

— Значит, с пятьдесят седьмого? — переспросил таксист и, крутя головой, начал осторожно выбираться из ряда, где стоял, ближе к тротуару. — Плакал, видно, мой талон, — пробормотал скороговоркой, поворачивая на улицу Калинина, — придется поднажать на шоссе. Зато увидите самую красоту.

Ехали медленно, подчиняясь ритму потока, а впереди сияли огнями высокие дома. Присутствие их здесь было неожиданным. Саша хорошо знала этот район. С нотной черной папкой три раза в неделю отправлялась на Молчановку в мрачный серый дом общества «Россия». Там, на пятом этаже, за дверью со столбиком пуговочек-звонков, каждый раз заставляющим вспомнить баян, жил странный и добрый человек — учитель музыки. Он занимался с Сашей терпеливо, будто не замечая ее равнодушной лености. Уже потом, став взрослой, Саша догадалась, что бесплатные уроки эти были его подарком матери, за то, что разрешала приходить на родительские собрания, убеждать готовых тотчас поверить в бесхитростную ложь пап и мам, как талантливы их дети и как много дают им уроки музыки. Он приходил к ним часто вечером, попить чаю. Блестящие крахмальные манжеты, блестящие набриолиненные густые волосы с проседью. Как-то Саша заметила, когда потянулся за сахаром, что, не подчиняясь движению руки, манжета, в неизменной аккуратности, осталась неподвижной. Вгляделась внимательнее и поняла, что пришита она к рукаву отглаженного темно-серого в светлую узкую полоску костюма Сергея Филипповича. С этого дня она перестала называть его за глаза Сенькой-Филькой и наконец порадовала успехами — выучила серенаду Брага. Она сыграла ему ее в майский день, глядя не отрываясь на огромный портрет Бетховена, и бородавка на львином лице гения казалась ей застывшей слезой.

— Я знал, — сказал Сергей Филиппович и положил на голову Саши свою красивую, в коричневых пятнышках старческой гречки, руку, — я знал, что ты талантлива. Спасибо, девочка, ты моя радость.

Он ушел за рваную ширму, где стояла его узкая постель, и там долго сморкался, вздыхая. Вышел с покрасневшими глазами, странно дергая плечом. Усадил рядом на маленький диванчик и до светлых сумерек рассказывал об Элеоноре Дузе, о прекрасных, благородных женщинах, которых знал и любил в своей прошлой, некогда блестящей жизни. Саша слушала с восторгом, боясь шевельнуться, чтоб не помешать ему, — рассказ Сергея Филипповича был так похож на истории, что читала в романах. Слушала и не понимала, что это для нее, девчонки с тугими косичками, с обкусанными до крови заусеницами у ногтей, открывает он сейчас законы силы и власти женщины, женщины, забыть которую невозможно.

Там, где в кривой путанице переулков стоял его дом, пролег праздничный широкий проспект. Огромные, высокие серо-голубые дома со светящимися квадратиками окон походили на гигантские перфокарты, поставленные ребром на землю. И так же как в дырочках перфокарты таится мысль и результат ее, так и беспорядок четких огней своим кодом говорил о законах новой, ясной и разумной жизни. Саша долго оглядывалась на уходящие назад, словно разворачивающиеся плавно дома, и таксист улыбался гордо, как будто знал что-то, чего ни Галине, ни Саше знать не дано.

Во Внуково приехали, когда уже объявляли посадку. Пользуясь опытом своим и связями, таксист разыскал тележку с багажом рейса и в последнюю минуту закинул в нее их чемоданы. Зачем-то увязался проводить до трапа.

Саша, по привычке, рванулась было вперед, чтоб первой в самолет войти, но он остановил, взял за локоть:

— Ну, чего спешишь! Сзади-то лучше, шуму меньше, и такси в Симферополе быстрее схватишь. Первая ведь вылезешь. Ты это… — он не отпускал ее руки, глядел странно, — ты не поддавайся крымским, они цену заламывают — будь здоров! Мол, ночь уже, туда и обратно плати — бред это. Плати по счетчику и рублевку накинь. А то ты, я вижу, деньги легко тратишь. Но ведь не левые они?