Ольга Мирошниченко - В сторону южную

— Где твои перчатки? — спросила она. Невозможно было смотреть на окоченевшую руку. — Надень, ты же замерзла. И дай мне авоську.

Мать покорно протянула тяжелую сумку с картошкой, торопливо полезла в карман. Озябшие пальцы не слушались, она даже наморщилась от боли, распрямляя их, чтобы натянуть аккуратно заштопанную коричневую матерчатую перчатку.

У Егоровых ее ждали. В маленькой, пахнущей котами и помоями полутемной передней деревянного домика суетилась, помогая матери снять пальто, худенькая женщина. И все приговаривала:

— Самоварчик поспел уже, и стюдня достала хорошего, на вашу долю тоже.

Она даже наклонилась, чтобы боты расстегнуть матери, но мать строго прикрикнула:

— Валентина Евграфовна!

— Да я что! — испуганно отпрянула женщина. — Я что… — И бросилась к Саше: — Раздевайся, деточка, да какая же ты красавица стала.

Вешая Сашино пальто, крикнула в раскрытую дверь комнаты:

— Надя, Сашенька к нам пришла.

— Правда?! — звонко и радостно откликнулись оттуда. — Саша, Саша, заходи скорее!

Саша была здесь последний раз давно, года три назад. Но когда зашла, удивилась неизменности увиденного.

В маленькой комнате было тепло, чисто и уютно. У окошка, до половины закрытого сугробом, — стол с блистающим светлым огнем самоваром. На льняной, топорщащейся крахмалом скатерти расставлены три чашки, тарелка с сероватым студнем, деревянная дощечка с нарезанными ломтями свежего хлеба.

В прямоугольнике открытой настежь форточки дрожал, вливаясь в комнату узеньким прозрачным ручьем, воздух улицы.

Надя лежала на обычном своем месте — на высокой кровати, втиснутой между столом и стеной, и смотрела с таким искренним восторгом любования, с такой радостью, что Саша, смутившись, нахмурила брови и спросила строго, первое, что вспомнила о жизни этого дома:

— Где Барсик?

— А вот он! — счастливо засмеялась Надя и, нагнувшись вперед, подняла угол яркого стеганого одеяла. — Отогревается.

На простыне, возле тоненьких сухих ножек Нади, одетых в грубые, домашней вязки шерстяные носки, свернулся дымчатым пышным клубком огромный кот. Почувствовав в уюте своем зябкость холодного воздуха, он недовольно дернул острым, изнутри заросшим нежным пушком треугольным ухом.

— Барсик, к нам Саша пришла, — Надя потянула кота за лапу, — смотри, какая она красивая.

Кот недовольно отнял лапу, встал, потянулся, выгнув спину, глянул на Сашу холодно, отвернулся. Взгляд его говорил, что ничего особенно красивого он не увидел, и, словно подтверждая это заключение, он, широко ступая, прошелся поверх одеяла по худому Надиному телу и, ласково урча, круглой башкой начал тереться о ее шею.

«Ты самая красивая, и ты добрая», — говорило это урчание, прозрачный зеленый глаз не отрывался от Саши, смотрел с вызовом: «Видишь, как мы любим друг друга, и до тебя нам нет никакого дела».

— Садитесь, — хлопотала вокруг стола Валентина Евграфовна, — попитьчай, хорошо-то как, попитьчай сейчас будем.

Саша помнила это «попитьчай», часто повторяла дома, веселя нехитрой шуткой мать.

К Егоровым мать ходила уже четвертый год. За дополнительную плату от роно прикрепили к парализованной Наде учителя. Визиты матери, три раза в неделю после школы, в деревянный домик стали привычны, и Саша уже давно не спрашивала, как в первые дни, о здоровье Нади и какие новые шутки выкидывает умнейший Барсик. Но в конце каждого месяца мать приносила «егоровские» деньги, небольшую сумму, которую можно было истратить на покупку необходимой вещи. Из последних егоровских денег были куплены в «Галантерее» на Горького для Саши кружевной воротничок и нарукавнички на форму.

Этот воротничок и нарукавнички вызвали у Нади бескорыстное восхищение. Она попросила Сашу наклониться к ней, чтобы лучше разглядеть тонкий рисунок кружева, и все призывала мать обратить внимание на прекрасную вещь.

— Мамочка, ты мне свяжешь такие же?

— Конечно, свяжу. — Валентина Евграфовна резала студень, разливала чай. — Завтра же. Куплю крючок и свяжу.

— Можно? — шепотом спросила Надя, глядя блестящими от радостного возбуждения глазами. — Ты не обидишься?

Горячей рукой она обхватила Сашину шею, притянула к себе.

— Я ведь не хожу в школу, и другие девочки не увидят, что у меня такой же, — откинулась на подушки, улыбаясь. Пахло от нее лекарствами, рыбьим жиром и чуть слышно — детскими пеленками, но отложной воротничок байковой ночной рубашки вокруг тонкой шеи был необмят и идеально чист. Саша подумала, что, видно, перед приходом матери Валентина Евграфовна переодевает дочь.

Пить чай Надя не захотела, но внимательно следила, чтоб Саша клала себе побольше сахара, не забывала есть студень. Саше даже неловко было под ее любующимся блестящим взглядом. Мать ела много, видно проголодалась после уроков, и Валентина Евграфовна все подкладывала ей на тарелку, не прерывая разговора, новые, словно из размягченного мрамора вырезанные, кусочки студня.

Говорили они о простом: о том, что в магазин трамвайного депо в шесть вечера привозят хорошее мясо, что из кукурузных хлопьев получается отличное печенье.

Саше уже не верилось, что совсем недавно мать плакала на улице, но когда Валентина Евграфовна, спохватившись, предложила: «Может, патефон для Сашеньки завести?» — и Надя закричала чистым, четким, словно притворно детским своим голоском: «Заведем, заведем, а Барсик станцует» — и захлопала в ладоши, — мать тихо сказала:

— Не надо. Нельзя. Сталин умер, — и слезы снова покатились по порозовевшим от выпитого чая и еды щекам ее.

Саша тихо поставила на стол чашку, опустила глаза, смотреть на мать, плачущую при посторонних, было неловко.

— Что же вы плачете, Наталья Степановна? — спросила неожиданно спокойно хозяйка. — Ведь все там будем.

— Как же мы без него… как жить-то?

— Да уж проживем как-нибудь.

Саша посмотрела на Валентину Евграфовну, удивленная холодным голосом. Большими бледными руками с синими вздутыми венами («Словно сибирские реки на контурной карте», — неожиданно подумалось Саше) она бессмысленно переставляла на столе солонку, дощечку с хлебом, а лицо было замкнутым, враждебным.

— Что вы говорите, Валентина Евграфовна? — укорила тихо мать. — Да еще при детях. Вы же сами рассказывали, как письмо ему писали, чтоб учителя Наденьке дали.

— Писала, — Валентина Евграфовна смахнула невидимую крошку, — два года писала, а пока сама в роно не пошла…

— Саша, — шепотом позвала Надя.

Саша обернулась, девочка, улыбаясь, показывала глазами куда-то в конец кровати.

Там, в уголке, у никелированной трубочки с блестящим мятым шаром на конце, сидела крыса.

Саша еле сдержала крик ужаса, отшатнулась, наткнувшись спиной на материно плечо.