Дэвид Эберсхоф - Девушка из Дании

- Я люблю необыкновенную женщину, - произнес он.

Лили думала, что не сможет подарить любовь мужчине, узнавшему правду о ней. Однажды она пообещала себе, что оттолкнет любого, кто признает ее кем-то меньшим, чем женщиной. Именно поэтому она убежала от Хенрика в тот вечер в парке. Теперь она взяла его за руку:

- Ты правда сможешь любить меня такой? - спросила она.

- О, Лили, - произнес Хенрик, дотрагиваясь до ее плеча, - когда же ты наконец поймешь?

- Но именно поэтому я не могу сразу отправиться в Нью-Йорк с тобой, - произнесла она, - сначала мне нужно вернуться в Дрезден. В последний раз.

Она рассказала Хенрику, что профессор Болк хочет, чтобы она вернулась. Профессор Болк хотел провести последнюю операцию. Лили не хотела объяснять детали Хенрику. “Он бы волновался”, - решила она. Он мог бы попытаться отговорить ее от этого. Он мог бы подумать, что это невозможно.

В прошлом году, еще до того, как Лили покинула Дрезден, профессор Болк пообещал ей, что сможет сделать для нее кое-что, что окончательно сделает ее женщиной. Герда говорила, что о таком было бы «безумно даже мечтать». Это было настолько великолепно, что напоминало белоснежный сон, но профессор Болк заверил Лили своим басовитым голосом, что этот сон более чем реален. Перед тем, как лили покинула клинику, Болк сообщил ей, что пересадка яичников прошла успешно, и он хотел бы провести трансплантацию матки, чтобы подарить ей возможность иметь детей.

- Вы хотите сказать, что я могла бы стать матерью? - спросила Лили.

- Разве я не сдержал все свои обещания? И это я тоже сдержу, - ответил Болк.

Но Герда отговаривала Лили.

- Почему ты хочешь это сделать? - спрашивала Герда, похлопывая ее по рукам, - это совершенно невозможно. Как он сможет такое сделать?

С тех пор Лили часто писала профессору Болку в течение года, рассказывая ему о своем выздоровлении, о вечерах в парфюмерном магазине, о трудностях в живописи у Герды и о Хенрике. Профессор Болк отвечал на письма Лили менее часто, присылая на тонком листе бумаги ответ, напечатанный фрау Кребс.

“Это замечательные новости”, - писал профессор, - “Если вы когда-нибудь решитесь продолжить и сделать последнюю операцию, о которой мы говорили, пожалуйста, немедленно сообщите мне об этом. Теперь я уверен в успехе даже больше, чем раньше”.

Теперь Лили уедет. Она еще не сообщила свое решение Герде, но уже знала, что ей нужно вернуться в Дрезден, чтобы закончить начатое Болком. Чтобы доказать миру - нет, не миру, а самой себе, - что она действительно родилась женщиной, и что вся ее прошлая жизнь в теле маленького человека по имени Эйнар, - не больше, чем грубая ошибка природы, исправленная раз и навсегда.

- Тогда встретимся в Нью-Йорке в конце лета, - сказал Хенрик, сидя на своем сундуке, который на следующий день погрузят на корабль, направлявшийся в Нью-Йорк через Гамбург.

- Наконец-то все наладится, и мы поженимся в Америке.

***

Несколько недель спустя, ранним летним утром, Лили позировала для Герды. На ней было белое платье с v-образным вырезом и завязкой на петлях, а ее волосы были заколоты сзади. Герда дала Лили небольшой букет белых роз, чтобы она держала его на коленях. Она попросила Лили скрестить лодыжки и поднять подбородок.

Накопилось много всего, о чем нужно рассказать Герде: предложение Хенрика и решимость Лили вернуться в Дрезден. Как она позволила возникнуть такой большой недосказанности между ними? Маленький секрет Лили превратился во второй мир, о котором Герда ничего не знала. Лили чувствовала вину, тонущую в ее недрах: их долгая закрытая жизнь привела к этому.

Герда работала над портретом почти неделю, и все шло хорошо. Свет на лице Лили получался живым и правильным. Ее глубоко посаженные глаза, тонкий след голубизны на висках и красный румянец, естественно горящий на шее. Стоя у мольберта, Герда говорила Лили о том, как она выглядит, и продолжала рисовать картину. Герда повторяла: “Картина будет красивой. Наконец-то я поняла тебя. Это было так давно, Лили... Я уже начала забывать”.

За последний год Лили не раз наблюдала, как Герда рисует поспешные и плохо спланированные картины. На одном из портретов Лили выглядела гротескной, с черными маслянистыми зрачками, вьющимися волосами, блестящими и распухшими губами, а вены на ее висках вышли ярко-зелеными. Другие портреты были не похожи на нее, или казались слишком мягкими по цвету и концепции. Не все картины Герды получались неудачными, но многие из них, и Лили знала, что Герда борется сама с собой. Это было совсем не так, как в Париже, когда все, что рисовала Герда, имело мерцающий оттенок, и глядя на портреты Лили, незнакомые люди потирали подбородки и спрашивали: “Кто эта девушка?”. Но еще более удивительной была для Герды потеря желания работать. Она пропускала день за днем, когда почти не рисовала. Целые дни, которые оставляли Лили в недоумении, пока она была занята в Фоннесбех. Чем занималась Герда, чтобы скоротать время?

- Я все еще привыкаю к возвращению в Копенгаген, - иногда говорила она, - мне казалось, что мы оставили его навсегда.

Иногда она говорила, что просто не в настроении рисовать. Это было так непохоже на Герду, что Лили интересовалась:

- Все в порядке?

Но этим летним утром новый портрет Лили выглядел красивым. Герда свободно болтала, как делала это каждое утро в течение последней недели. Она говорила:

- Я не думаю, что когда-либо рассказывала тебе о том времени, когда я впервые попросила маму позировать мне. Я тогда вернулась в Пасадену во время войны. В то время мама была властной, управляя хозяйством и садом, и могла серьезно вспылить из-за необрезанной изгороди. Да хранит Бог садовника, который оставил листья на лужайке! Однажды я спросила, могу ли я ее нарисовать. Она подумала об этом, а затем заставила меня передать время встречи через нашего дворецкого, мистера Ито. Я назначила ей пять встреч в зале для завтраков, где был хороший утренний свет. Тогда мы с Тедди Кроссом только начали встречаться. Мама знала об этом, но не хотела даже слышать. Мне было восемнадцать лет, и я была готова вот-вот разразиться любовью. Все, о чем я могла думать, не говоря уж о разговорах, был Тедди. О том, как он разговаривал своим приятным, медленным голосом. Как изгибались его плечи. Как его волосы касались моей руки. Но моя мать не хотела слышать ни единого слова о Тедди. Она поднимала руку, как только я начинала говорить. И так в течение пяти дней я рисовала ее, пока она сидела в кресле во главе стола за завтраком, спиной к окну, с бугенвиллей, расположенной неподалеку. Это было во время осенней жары, и я наблюдала, как пот пузырится над ее верхней губой. Все, что мне оставалось делать, это прикусить язык и не говорить о своих чувствах.