Василий Голышкин - Большая починка

Ладно, я пролежу сколько надо. Стемнеет, отползу к своим. Снайперу труднее. Ему не только от врага прятаться надо. Ему самому врага надо выслеживать.

У Павла Егоровича задача: выследить и уничтожить прибывшего в расположение вражеских войск гитлеровца в большом чине. Признак? По данным нашей разведки — единственный: черные, как у фюрера, усики, двумя кляксами под носом. Усики, правда, могут оказаться и у других. Но тут уж снайпер Ванин сам должен сообразить, в какие стрелять — в те, которым больше почета и уважения.

В поле зрения оптического прицела Ванина блиндаж и дом возле блиндажа. Дом здорово обгорел, но, судя по вывеске, в нем, видимо, было правление колхоза.

Рядом с домом на двух ходулях доска объявлений. Доска черная, и на ней белым что-то написано. Ванин осторожно наводит прицел на фокус и холодеет. На доске по-немецки написано: «Смерть фашистским оккупантам». Позавчера этой надписи не было. И вчера не было. Ванин в засаде третий день и не видел, чтобы она была. Сейчас раннее утро. Значит, надпись появилась ночью. Каким же безрассудно храбрым надо быть, чтобы написать это? Ванина мучает любопытство, видели фашисты эту надпись или еще нет?

Из-за угла дома с автоматом под мышкой выходит долговязый немец. В лицо немцу бьет солнце. Немец из-под каски зло щурится. Останавливается возле доски объявлений и, ноги циркулем, ждет.

Из-за того же угла жиденьким потоком вытекают люди. Их автоматами подгоняют два других фашиста. Босые, простоволосые, худющие и бледные не то от холода, не то от страха, люди сбиваются в кучу возле доски объявлений и замирают под пристальными взглядами автоматчиков.

Из блиндажа, сверкая на солнце лакированным козырьком, с плеткой в руках вытягивается, как свекла из грядки, четвертый, толстобокий и красный как свекла фашист. Тычет черенком плетки в толпу. Потом — толстым пальцем — в доску объявлений. Говорит что-то, но слов не слышно, как в немом кино.

Крестьяне, взглянув на доску, испуганно отворачиваются и жалобно разводят руками.

Красный как свекла фашист дважды щелкает пальцами левой руки. Щелчка тоже не слышно, но он не остается без последствий. Автоматчики выхватывают из толпы двоих и волокут за угол. На этот раз слышно, как гремят две очереди. Снайпер Ванин, стиснув зубы, ловит щелкуна на мушку и тут же остывает. У него другая задача. Ему нельзя открываться.

Щелкун снова что-то говорит. Снова поднимает левую руку, но щелкнуть не успевает. В толпе происходит какое-то движение. Какая-то сила распихивает ее, и перед глазами удивленного щелкуна предстает худой как скелет, без рубашки, в одних штанах, подпоясанных схваченной в узел веревкой, черноволосый мальчик. Ванин видит, карие глаза у черноволосого пылают гневом. Что-то будет…

Щелкун, гадко улыбаясь, сует скелету осколок чего-то белого. «Мел», — догадывается Ванин.

Мальчик подходит к доске и размашисто по-русски пишет: «Смерть фашистским оккупантам».

Щелкун с той же улыбкой не спеша тянется к пистолету. Достает его и прицеливается.

Глаза у снайпера Ванина изумленно округляются. Черноволосый мальчик на его глазах превращается в седовласого старца. Снайпер Ванин спускает курок. Щелкун, рухнув, хватает ртом воздух, как сом, выброшенный на берег. Автоматчики испуганно мечутся, как тараканы на горячей плите. И пока они суетятся, Ванин успевает уложить всех троих. Крестьяне, воспользовавшись суматохой, разбегаются. Снайпер Ванин поспешно покидает теперь уже бесполезную позицию.

Когда немцы опомнятся, они обрушат на нее ливень мин, но Ванина им уже не достать. Ванин, в это время обезоруженный, будет сидеть на полевой «губе» и, смущаясь, рассказывать мне, военному корреспонденту, о том, как он учил фашистов русскому языку.

Вечером мы получили приказ и штурмом взяли деревню, где это было.

Немногих русских оставили фашисты в живых. Но седому мальчику удалось спастись. Деревня надежно спрятала маленького храбреца. Как он обрадовался снайперу Ванину, когда узнал, кто его спас! Ни на час не отставал от него. Да недолгие это были часы. Война вскоре разлучила всех. Где-то он сейчас, седой мальчик?..

Мои мысли прервал голос Ванина, который заканчивал свой рассказ.

— Вот и все, детишки, — сказал Павел Егорович и вдруг, будто спохватившись, озорно сверкнул глазами и добавил: — Нет не все. Самого главного вы еще не знаете. Седой мальчик, о котором я вам рассказывал, это ваш новый учитель…

Седой встал и поклонился.

Я опешил. Как только раньше не догадался! Молодой и седой. Значит, вон оно какое было у него страшное мгновение.

— До свидания, детишки, — сказал снайпер Ванин и пошел к двери.

— Нет, — сказал я и встал. — Нет, постойте, Павел Егорович. Самого главного вы сами еще не знаете.

Павел Егорович пристально, по-снайперски вгляделся в меня, и все на его лице пришло в движение: глаза, нос, уши, губы… Павел Егорович перебирал в памяти прошлое. Перебрал. Вспомнил. Растопырил руки и пошел на меня…

— Нет, — остановил я его, — постойте. Самого главного… сами еще… не знаете… Вам, Павел Егорович, посмертно… — я поперхнулся. — Нет… Вам, Павел Егорович, присвоено звание Героя Советского Союза.

Зовут меня Борис Николаевич. Я учитель. И такой высокий, что прямо наказание. Наказание не потому, что высокий — быть высоким очень удобно, — а потому что, как только поход, экскурсия, театр — меня к завучу. И завуч, Ольга Степановна, ко мне с просьбой:

— Борис Николаевич, голубчик, возьмите ребят.

Доверие? Не только… Рост! Со мной еще никто не потерялся. В толпе я всем виден. А в поле — тем более.

Ухмыляетесь? Догадываюсь, сочиняете мне прозвище. Напрасный труд. Оно у меня уже есть. Но не Гусь, не Мачта, не Каланча, не Жирафа, а… Хранитель.

Впрочем, это не только прозвище. Хранитель — это моя должность. Первая — учитель, а вторая — хранитель. Выборная. И, как я подозреваю, пожизненная. Потому что вот уже много лет меня не переизбирают.

И когда в школу приходят корреспонденты, я — первый, с кем их знакомят.

— Борис Николаевич, хранитель школьного музея боевой славы.

Я наклоняюсь, как колодезный журавль, и с уважением пожимаю корреспондентам руки. Они почти всегда небольшого роста. Наверное, для того, чтобы легче было пролезть в игольное ушко и все разузнать.

Почему меня раз и навсегда избрали хранителем? Ну, может быть, в знак благодарности за то, что со мной в походе никто ни разу не потерялся. А может, потому, что из всех экспонатов музея боевой славы, найденных красными следопытами нашей пионерской дружины, я самый главный, и сам со времен войны храню под сердцем свой экспонат — осколок противопехотной мины.

Я свой среди них, моих музейных экспонатов, молчаливых свидетелей великого грома войны.