Василий Голышкин - Большая починка

Черномор, глядя на меня, ждал, что я отвечу. А я ждал, что расскажет Черномор.

…Это он тогда должен был пойти за солью. Идти надо было в конце ночи, как только тьма даст трещину. Граната и мешок — вот все, что он брал с собой. Граната, чтобы умереть, не сдавшись врагу, и не пощадить тех, кто попытается взять его живым. Мешок для того, чтобы вернуть жизнь отряду. Партизан одолевали болезни, валили с ног, сводили с ума. Он с ужасом вспоминал, как на днях, когда пошел снег — первый, еще не зимний, осенний — из одного шалаша выбежал обросший парень с горящими, как у безумца, глазами и радостно завыл:

— Соль!.. Соль!.. Соль!..

Его тут же связали, но что с ним будет, никто не знал.

Он должен был пойти и принести соль.

Он был не здешний. Отбился от армейской разведки и пристал к партизанам. Отпустил бороду, и, когда густая и черная как смоль борода спрятала его лицо, кто-то из партизан, помнивших сказки, узнал в нем Черномора (я ведь мысленно тоже его так назвал).

Он никогда никуда не вызывался первым. Но и никогда не прятался за спины других. И когда командир вызвал добровольцев за солью, шагнул вперед вместе со всеми. Жребий выбрал его.

Ночью сквозь сон ему почудился какой-то шорох. «Померещилось», — подумал он, очнувшись, и снова нырнул в сон.

Когда восток чуть-чуть посерел, его разбудил дежурный. Он пошарил у изголовья и не нашел ни мешка, ни гранаты.

Но это не было единственной пропажей той ночи. Когда партизан разбудили и сделали перекличку, недосчитались Ларисы-партизанки.

— Так я и знал, — сказал командир всем и Горину, — она вчера вместо тебя просилась.

Горин мрачно молчал, потому что вместо него говорило сердце. Стучало и звало туда, куда ушла Лариса-партизанка. Уходя, она оставила ему записку: «Я вернусь. Я тебя люблю». Он нашел ее только что в кармане ватника.

— Я тогда веселый был, пел, — виновато сказал Черномор, прервав рассказ.

Пестрый мальчик тотчас вступил:

— Дедушка и сейчас…

— Цыц! — Черномор с притворной строгостью стукнул палкой и продолжал рассказ.

…Пятнадцать из восемнадцати лет своего существования Лариса прожила в лесу. Тринадцать до войны и два года в войну. Три года перед самой войной она жила у толстой, как квашня, тетки Алевтины, единственной в селе единоличницы и богомолицы. Тетка промышляла по базарам разной домашней снедью и тем содержала себя и племянницу, хотя Ларисе теткин кусок всякий раз вставал поперек горла.

Отец не любил сестру Алевтину и говорил о ней так: «Богомолица, на глазах чтит святого духа, сына и отца, а за глаза — золотого тельца». Это было так. Тетка для всех была «открытой душой». И все, кто хотел, складывали в эту душу свои печали и радости. А тетка? Тетка торговала потом этими печалями и радостями, как хотела, сплетничала, предавала, льстила.

«Двурушница», — шипела на тетку Лариса, но уйти робела.

Началась война. Пришли фашисты. Тетка, не будь дурой, встретила немцев хлебом-солью и завела свое дело — открыла в деревне лавку.

Лариса плюнула на теткину лавку, а заодно и на тетку Алевтину и ушла в партизаны.

И вот сейчас с мешком за плечами она идет, крадется, карабкается, семенит, плетется, тащится, ползет к этой самой тетке за солью.

За пазухой, под ватником, граната. Идти страшно. Потому что Лариса знает, фашисты обложили партизанский лагерь, как медведя в берлоге. «Погодите, — злорадно надеется Лариса, — даст вам жизни этот медведь».

Время от времени откуда-то из серой мглы вытягивается змеиная шея ракеты, и Лариса плюхается на землю, притворяясь то кочкой, то пеньком, то коряжкой…

Вдруг, то ли учуяв что, то ли так, на всякий случай, словно из-под земли, трусливо кричит часовой:

— Хальт… Кто идет?

И Лариса замирает, как в летаргическом сне, и стоит так, едва дыша, минуту, другую, третью…

Часовой, послушав, тревожно переводит дыхание и крадется дальше.

Лариса продолжает путь.

Вот и теткин огород. Сразу за лесом. В огороде — баня. Лариса скрывается в ней, и, когда выходит обратно, ее не узнать. От Ларисы-партизанки следа не осталось. Все на ней, как на городской барышне — шляпка-чугунок вверх донышком, меховой жакетик, изящно облегающий тонкую талию, на ногах туфли-лодочки, лицо — румяный колобок в сахарной пудре, глаза и брови подчеркнуты черным, как самое главное.

Тетка, увидев Ларису, вскрикивает, и не понять, чего в этом крике больше страха или удивления?

Но вот Лариса достает партизанскую «липу» — справку, удостоверяющую, что Лариса служит у немцев, в самом городе Брянске, и страх бьет отбой, оставляя тетку Алевтину во власти удивления.

Придя в себя, тетка Алевтина догадливо и гадко усмехается: «Одна материя», — имея в виду себя и племянницу.

Через час Лариса знала все о теткиной торговлишке. И самое главное — в лавке у тетки ни крупицы соли. Всю ее ни с того ни с сего конфисковали фашисты. Ну да Лариса знала, «с чего»!

В тот же день по просьбе Ларисы тетка пристроила ее судомойкой в гарнизонную кухню. А еще через день, войдя в доверие к шеф-повару Карлу, большеголовому и тонконогому, похожему на глобус немцу, Лариса-партизанка отправилась с телегой в город за продуктами для полевой кухни.

Назад она не вернулась.

Возвращаясь из города, свернула в лес, переоделась в партизанское и стала набивать мешок солью.

Вдруг то ли сосна скрипнула, то ли кашлянул кто… Лариса насторожилась. Кашель повторился. Кашель, не скрип! Лариса выхватила гранату и спряталась за телегу. На поляну вышел Алеша-дурачок — большеногий, большерукий, сутулый как вопросительный знак.

Испуг сразу прошел. Деревенский дурачок Алеша не причинит ей зла. Он ее с пеленок знает. Сколько раз наведывался к отцу в сторожку.

Лариса вспомнила детскую игру: застать Алешу-дурачка врасплох в ту минуту, когда он не улыбается. Это никогда не удавалось. Алеша-дурачок улыбался даже во сне. Но сейчас Лариса посмотрела на дурачка и глазам своим не поверила: Алеша был серьезен. Да, полно, он ли это, Алеша-дурачок, по прозвищу «Алеша, улыбнись»? А если он, то почему не такой, каким бывает всегда?

— Алеша, — теряясь в догадках, позвала Лариса, — Алеша, улыбнись!

— Поумнел Алеша, — сказал вдруг Алеша, косо усмехнувшись в редкую с проседью бороденку.

Это было, как гром среди ясного неба, хотя, если честно, Лариса не раз слышала от отца, что Алеша-дурачок не так глуп, как хочет казаться и кажется другим.

— Форма существования, — смеялся отец.

Лариса встала.

— Ты чей, Алеша? — жалобно спросила она, сжимая гранату.

— Я наш, — сказал Алеша, — русский.

— Чего ты хочешь, Алеша? — спросила Лариса.

— Помочь, — сказал Алеша. — Ты оттуда, — кивнул он в глубь леса. — Там цинга. Без соли там смерть. А нам здесь смерть. Всем. За соль.