Василий Голышкин - Большая починка

Лариса ужаснулась: да, смерть. Как только фашисты узнают о похищенной соли, они сожгут село, казнят жителей. Они давно грозились применить против партизан «секретное» оружие. Цинга — вот это оружие.

— Что же делать, Алеша? — с тоской спросила Лариса.

— Крах делать, — сказал Алеша, — катастрофу… крушение…

И он, как мог, объяснил Ларисе свой план.

Лариса берет соль и уходит к своим. А он, Алеша, едет в город. На спуске, там, где крутой поворот к мосту, лошадь понесет и со всей бакалеей свалится в воду. Уж он, Алеша, позаботится, чтобы она понесла. Так свистнет, так гаркнет, а нет, так и по-волчьи взвоет… (Лариса поежилась, вспомнив, как Алеша-дурачок, смеясь, подвывал волкам.) Немцы поищут Ларису и забудут: решат, что утонула или сбежала, боясь расправы.

На том и расстались. Алеша уехал, а Лариса ушла, изгибаясь под тяжестью мешка, равного ее собственному весу.

…Горин места себе не находил, ожидая возвращения Ларисы.

Раньше никогда никуда не вызывался первым, а тут в драку, никому не уступал и ночи напролет грелся у луны, подстерегал Ларису на дальних подступах к партизанскому лагерю.

Третья ночь. Луна в облаках, как масляное пятно. В лесу темно и сыро, как в старом погребе. И тихо. Все замерло. Спит до весны. Зверя и птицы тоже не слышно. Ушли от войны.

Вдруг то ли почудилось, то ли в самом деле — тихий, долгий носовой свист. Дышит кто-то. Сладко посапывает во сне.

Горин включил потайной фонарик, пошарил лучом и чуть с ума не сошел. Под елью, растопырившей ветки-крылья, уронив голову на мешок, дремала Лариса!..

Горин вздохнул и надолго замолчал.

— А потом, — выждав паузу, спросил я, — что было потом?

— Потом был бой, — сказал Горин. — А так как «секретное» оружие не сработало, мы, набравшись сил, — спасибо Ларисиной соли — выбрались из окружения и сменили лагерь.

— А порошок этот? — спросил я. — Именной, с солью?

— Невостребованная порция, — сказал Горин. — В штабе хранилась. Думали, что вернусь. А я вот, нет, не вернулся. Пошел в Брянск на связь, нарвался на засаду и…

— Дедушка ранен был, — сказал пестрый мальчик. — У него одна нога чужая.

— А Лариса? — спросил я, — вы ее… потом…

Горин виновато посмотрел на меня.

— Пытался, — сказал он, — но, нет. Думал, что вы… Ее ведь тогда за соль… орденом.

— Каким? — вскрикнул я.

— Каким? — Горин удивился моему порыву. — Отечественной войны, а что?

Но я уже овладел собой.

— Нет, ничего… — сказал я, — так, интересно.

— Да, наградили, — продолжал Горин, — и должны были вручить. Но, я не видел. Без меня уже…

Горин встал и потянул внука. Они простились и ушли. А я вынул из стола орден, найденный в штабном сейфе вместе с порошком соли, и долго смотрел на него.

Где ты, Лариса?

Придет время, и у каждого мальчика, у каждой девочки будет по два дедушки. А сейчас, к сожалению, у многих нет ни одного. Потому что была война и отняла будущих дедушек у миллионов мальчиков и девочек, родившихся после войны.

У маленькой Маши тоже не было ни одного дедушки. Бабушки были, целых две, а дедушек, увы, ни одного.

Маша, как все, росла любопытной и часто спрашивала: «Это что?», «Это кто?».

Мама, папа, обе бабушки наперебой отвечали: это вот что…

Раз Маша гуляла с мамой и увидела двух старичков: одного с лысиной, как тарелка, в очках, другого без лысины и без очков, но седого. Старички сидели на скамеечке под деревом и читали газеты. Светило солнце, и тени от листьев играли на газетах, как рыбки.

— Кто это? — спросила Маша.

— Дедушки, — ответила мама.

— Можно, я с ними поиграю? — спросила Маша.

— Дедушки заняты, — смутилась мама.

Но дедушки услышали:

— Нет, нет, нет, мы вполне свободны. — И приняли Машу в свою компанию.

— Вы Чьи? — спросила Маша.

— Мы-то? — Дедушки переглянулись и задумались. Потом, как по команде, строго посмотрели на сидящую на другой скамеечке надутую девочку и ответили: — A-а, теперь, пожалуй что и ничьи…

Маша обрадовалась: «Ничьи»… А она-то, она все думала, почему у нее нет дедушки? А оно вон что, дедушки, оказывается, все — ничьи, общие.

Маша тут же была наказана за свою ошибку. Надутая девочка подскочила к ней и спихнула на землю с коленей седого дедушки.

— Это мой дедушка! — крикнула она.

— Нет, мой, — уцепилась Маша за седого.

— Мой, мой, мой, — заревела надутая, и Маша уступила, она терпеть не могла плакс. Если надутой нравится этот дедушка, пусть берет, она возьмет себе другого, с круглой, как тарелка, лысиной.

И Маша перебралась на колени к другому дедушке.

Но надутая и тут не оставила Машу в покое. Налетела, как воробьиха, и стала стаскивать:

— Уходи… Это мой дедушка!

Маша до того удивилась, что даже сопротивляться не стала. Слезла с колен, заплакала и побежала жаловаться маме. Пусть мама поругает надутую за то, что она такая жадная. Мало ей одного дедушки…

Но мама надутую ругать не стала. Мама сказала, что оба дедушки ее и что вообще ничьих дедушек на свете почти не бывает.

— А где же тогда мои? — спросила Маша.

И тут впервые узнала горькую правду: оба Машины дедушки не вернулись с войны: один — мамин — погиб, а другой — папин — пропал без вести.

— Потерялся? — спросила Маша.

— Безвозвратно, — вздохнула мама. Маша удивилась: разве можно потеряться безвозвратно? Потерянное всегда находится. Как, например, ее мяч. Потерялся, а потом через год нашелся. Похудел, правда, и перестал подпрыгивать, но это, наверное, от разлуки. Она тоже худеет, когда долго не видит маму, и перестает подпрыгивать.

— Не бойся, — сказала Маша маме, — если потерялся, найдется.

Сравнение потерявшегося мяча с дедушкой почему-то развеселило маму. А не все ли равно? Для Маши в окружающем ее мире все было живым, вещи тоже. Они, как и люди, могли потеряться и снова найтись. Найдется и дедушка. Маша твердо верила в это, хотя порой и на нее находили сомнения.

Чего-чего только не было у девочки… Разве что дедушки. И от этого жизнь казалась Маше не очень хорошей. Раз Маша задумалась, почему ей живется хорошо? Потому, сказала одна из бабушек, что твой дедушка отдал за это жизнь. Как страшно: для того, чтобы одним хорошо жилось, другие должны были навсегда остаться на войне. Маше не хотелось такой жертвы. Лучше бы она не родилась, а дедушки вернулись.

Раз Маша с мамой пошли на вокзал встречать дежурную бабушку. Они по очереди «несли вахту при внучке»: уезжала одна, приезжала другая.

Вокзал шумел, как раковина, когда ее приложишь к уху. И все кричали, как в лесу, когда заблудишься: кто-то кого-то звал, кто-то кому-то отзывался… А громче всех кричал «скворечник» под потолком.

— Граждане, — кричал он в круглую птичью дырочку, — объявляется посадка…