Ольга Токарчук - Веди свой плуг над костями мертвых

Писательница, конечно, приезжала в мае, на машине, доверху набитой книгами и экзотическими продуктами. Я помогала ей распаковывать вещи, потому что у нее больной позвоночник. Она носила ортопедический воротник, кажется, когда-то попала в аварию. А может, ее больной позвоночник — от постоянного писания. Писательница напоминала кого-то, кто пережил гибель Помпеи — вся словно присыпана пеплом; ее лицо было пепельным, и цвет губ, и серые глаза, и длинные волосы, схваченные резинкой и собранные на макушке в небольшую дульку. Если бы я знала ее немного хуже, то наверняка прочитала бы ее книги.

Но так как я знала ее слишком хорошо, то боялась за них браться. Может, я нашла бы там себя, описанную так, что невозможно узнать. Или свои любимые места, которые для нее означают нечто совсем другое, чем для меня. В определенном смысле такие люди, как она, владеющие пером, бывают опасными. Сразу начинаешь подозревать неискренность — что такой человек не является собой, она — око, которое неустанно наблюдает, а то, что видит, превращает в предложения; таким образом лишает действительность всего важного, того, что невозможно выразить.

Она оставалась здесь до конца сентября. Обычно не выходила из дома; только иногда, когда жара, несмотря на наши ветра, становилась невыносимой и липкой, писательница раскладывала свое пепельное тело на шезлонге и неподвижно лежала на солнце, старея все сильнее. Если бы я могла увидеть ее ступни, может, оказалось бы, что она тоже не была Человеческим Существом, а какой-то другой формой существования. Русалкой логоса, Сильфидой. Иногда к ней приезжала ее подруга, темноволосая, сильная женщина с ярко накрашенными губами. На лице у нее была коричневая родинка, что по моему мнению, указывает на то, что Венера в момент ее Рождения находилась в первом доме. Тогда они вместе готовили, будто вспоминая атавистические родственные ритуалы. Несколько раз прошлым летом я ела с ними: пряный суп с кокосовым молоком, драники с лисичками. Они вкусно готовили. Подруга нежно относилась к Пепельной и заботилась о ней, будто та была ребенком. Эта женщина вела себя очень уверенно.

Самый маленький домик, под влажным лесом, недавно купила шумная семья из Вроцлава. У них было двое толстых, избалованных детей-подростков и продуктовый магазин в кишечнике. Здание планировали перестроить и превратить в польское шляхетское имение с колоннами, а сзади должен был быть бассейн. Так мне когда-то рассказывал их отец. Однако сначала вокруг возвели бетонный забор. Они мне щедро платили и просили ежедневно заглядывать внутрь, чтобы никто случайно туда не ворвался. Сам дом был старый и разрушенный и, казалось, хотел, чтобы его оставили в покое, чтобы он мог дряхлеть и в дальнейшем. Но в этом году его ждала революция, уже привезли кучи песка и выгрузили перед воротами. Ветер все время сдувал пленку, которой его накрыли, и мне стоило немалых усилий, чтобы снова ее натянуть. На их территории был маленький источник, где новые жители планировали создать рыбный пруд, установить гриль. Они звались Колодяжными. Я долго раздумывала, не дать им какое-то другое, свое прозвище, однако затем согласилась с тем, что это один из двух известных мне случаев, когда фамилия подходит к Человеку. Это действительно были люди из колодца — такие, упавшие в него давно и сейчас на его дне они устраивали свою жизнь, думая, что колодец — это целый их мир.

Последний дом, у самой дороги, постоянно снимали. Чаще всего там селились молодые супруги с детьми, которые хотели отдохнуть на природе во время выходных. Иногда любовники. Случались и подозрительные субчики, которые напивались вечером и всю ночь пьяно орали, потом спали до полудня. Все они скользили по нашему Люфтцугу, словно тени. Люди на уик-энд. Однодневки. Маленький, отремонтированный безликий домик принадлежал самому богатому мужчине в округе, который в каждой долине и на каждом плоскогорье владел какой-то недвижимостью. Фамилия этого типа была Нутряк, и это и был тот второй случай, когда она подходила владельцу. Кажется, он приобрел этот дом ради участка, на котором дом стоял. Кажется, он покупал землю, чтобы когда превратить ее в каменоломню. Кажется, целое Плоскогорье может стать каменоломней. Кажется, мы здесь живем на золотой жиле, что называется гранитом.

Мне приходилось действительно стараться, чтобы с этим всем справляться. И еще мостик, все ли с ним в порядке, и вода не подмыла ли опоры, достроенные после последнего наводнения. И не наделала ли вода дыр. Заканчивая обход, я еще осматривалась кругом, и, собственно говоря, должна была чувствовать себя счастливой, что все это есть. Ведь этого могло бы просто не быть. Могла быть только трава — длинные пряди степной травы, которые хлещет ветер, и еще цветущие корзинки девясила. Так оно могло бы выглядеть. Или вообще ничего — пустое место в космическом пространстве. А может, так и было бы для всех лучше.

Путешествуя во время своих осмотров полями и пустошами, я любила представлять, как все будет выглядеть через миллионы лет. Сохранятся те же растения? А цвет неба, останется таким же? Или сдвинутся тектонические плиты и здесь вынырнет комплекс высоких гор? А может, здесь образуется море, и в ленивом перекатывании волн исчезнет причина для употребления слова «место»? Несомненно одно — этих домов здесь не будет, мои усилия слишком скудны, малы, как булавочная головка, собственно, как и моя жизнь. Вот о чем следует помнить.

Дальше, когда я выходила за нашу территорию, пейзаж менялся. Кое-где в нем торчали восклицательные знаки, воткнутые острые иглы. Когда взгляд на них натыкался, у меня дрожали веки; глаза ранились об эти деревянные конструкции, установленные на полях, на межах, на опушке леса. На Плоскогорье их было восемь, я это точно знала, потому что воевала с ними, как Дон Кихот с ветряными мельницами. Их сбивали из деревянных бревен, крест-накрест, они сплошь состояли из крестов. Четыре ноги имели эти уродливые здания, а на них торчали будки с бойницами. Амвоны. Меня это название всегда удивляла и раздражала. Но чему учили с таких амвонов? Какое евангелие несли? Разве это не вершина гордыни, а не дьявольский замысел, чтобы место, с которого убивают, назвать амвоном?

Вижу их очертания. Прищуриваю глаза, и таким образом силуэты расплываются и исчезают. Делаю это только потому, что не могу стерпеть их присутствия. Однако это правда, что тот, кто чувствует Гнев, но не действует, распространяет заразу. Так говорит наш Блейк.

Стоя так и глядя на амвоны, я могла в любой момент обернуться, чтобы поймать взглядом потрепанную, острую линию горизонта, легкую, будто волос. Заглянуть за нее.

Там лежит Чехия. Туда убегает Солнце, когда насмотрится уже на наши ужасы. Туда заходит на Ночь моя Панна. О да, Венера уходит спать в Чехию.