Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

Никакого порядка не было уже и в помине, все толкались, стулья и столы перед фашистским клубом были перевернуты, кроме одного стола, на котором, свесив голову, лежал вусмерть пьяный человек с открытым ртом. Я взяла стул, приставила его к колонне под галереей и взобралась на него, чтобы видеть через головы.

Человеком, которого Пабло и Четырехпалый подгоняли в спину карабинами, был дон Анастасио Ривас – закоренелый фашист и самый толстый человек в городе. Он торговал зерном, посредничал в нескольких страховых компаниях и давал деньги в рост под высокие проценты. Со своего стула я видела, как он спустился с крыльца и оказался перед строем – жирные складки на шее нависали над стоячим воротником его рубашки, лысина блестела на солнце, – но в строй он так и не вошел, потому что поднялся жуткий крик, причем кричали не отдельные люди, а все разом. И с этим общим безобразным ревом пьяная толпа, смешав ряды, набросилась на дона Анастасио, я увидела, как он, закрыв голову руками, рухнул на землю, а больше ничего не было видно, потому что люди навалились на него всей кучей. А когда они слезли с него, дон Анастасио был мертв: голова у него была разбита о каменные плиты тротуара, проходившего под галереей; и никакого строя уже не было – была одна сплошная толпа, и она кричала: «Идем внутрь! Идем за ними! Вытащим их сами!»

Какой-то человек пнул ногой лежавшее ничком тело дона Анастасио и сказал: «Тяжелая туша, не унесешь. Пусть валяется здесь». И его поддержали: «Какого черта волочь эту лохань с требухой к обрыву? Пусть здесь гниет».

А тем временем кто-то снова крикнул: «Пошли внутрь, прикончим их всех прямо там, на месте. Вперед!» И кто-то подхватил: «Правильно, на кой черт нам жариться весь день на солнцепеке? Пошли!»

И толпа стала напирать на тех, кто стоял в галерее. Все орали, толкались, ревели, как звери, и поверх этого рева раздавалось: «Открывай! Открывай!» – потому что, когда строй рассыпался, люди Пабло заперли двери Ayuntamiento .

Стоя на стуле, я видела через зарешеченные окна, что происходит внутри: там все было так же, как и раньше. Те, кто еще оставался в живых, полукругом стояли на коленях вокруг священника и молились. Пабло с дробовиком за спиной сидел на большом письменном столе мэра, свесив ноги, и сворачивал самокрутку. Четырехпалый развалился в кресле мэра, закинув ноги на стол, и курил. Остальные бойцы Пабло, не выпуская ружей, расположились в креслах членов городской администрации. Ключ от входной двери лежал на столе рядом с Пабло.

Толпа без устали долдонила: «Открывай! Открывай! Открывай!», но Пабло словно и не слышал этого. Он что-то сказал священнику, что – я не слышала из-за шума.

Священник по-прежнему не отвечал ему, продолжая молиться. Поскольку сзади на меня напирали, я со своим стулом в конце концов оказалась у самой стены: меня подталкивали, и я переставляла стул все дальше вперед. Взобравшись на него снова, я прижалась лицом к оконной решетке и ухватилась за прутья руками. Какой-то мужчина взобрался на мой стул и, навалившись на меня сзади, тоже вцепился руками в прутья решетки.

«Стул сломается», – сказала я ему.

«Ну и что? – ответил он. – Ты только посмотри на них. Ты посмотри, как они молятся».

Он дышал мне в шею, и от него несло пьяным смрадом толпы, кислым, как блевотина на мостовой, он уткнулся подбородком мне в плечо, прижал губы к просвету между прутьями, заорал: «Открывай! Открывай!», и мне показалось, что вся толпа навалилась мне на спину, как бывает во сне, когда приснится, что сам черт тебе на плечи вскочил.

Теперь толпа так плотно прижималась к дверям, что стоявших впереди расплющивало под напором тех, кто давил сзади, а какой-то пьяный верзила в черной рубахе, с красно-черным платком на шее разбежался от середины площади, прыгнул на спины сгрудившихся сзади и рухнул на землю, но тут же встал, отошел назад, снова разбежался и с криком «Да здравствую я и да здравствует анархия!» снова прыгнул на тех, кто стоял сзади.

Я наблюдала за ним: после второй попытки он отвернулся, отошел назад, сел на землю и стал пить из бутылки. И тут, увидев дона Анастасио, который по-прежнему лежал лицом вниз на каменных плитах, уже весь истоптанный, верзила встал, подошел к нему и стал поливать его из бутылки, а облив ему голову и одежду, вынул из кармана спичечный коробок и стал чиркать спичками, видимо, желая устроить костер из покойника. Но к тому времени поднялся уже довольно сильный ветер, и спички гасли, так что, потрудившись недолго, пьяный верзила, качая головой, уселся возле дона Анастасио и снова принялся за свою бутылку, время от времени наклоняясь и похлопывая мертвеца по плечу.

А толпа не переставала требовать, чтобы ее впустили, и человек, вместе со мной стоявший на стуле, вцепившись в прутья оконной решетки, тоже орал почти в самое мое ухо, чтобы открыли дверь, пока я чуть не оглохла от его воплей и меня чуть не вырвало от его смрадного дыхания, тогда я отвернулась от пьяного верзилы, который опять пытался поджечь дона Анастасио, и снова стала смотреть в окно. Там ничего не менялось. Фашисты, в разодранных на груди рубашках, по-прежнему молились, стоя на коленях, кто склонив голову, кто глядя вверх, на распятие, которое держал священник, а тот, быстро, истово читая молитву, глядел вперед поверх их голов; а позади них Пабло с дробовиком за плечом, затягиваясь самокруткой, сидел на столе, болтал ногами и поигрывал ключом.

Я увидела, как он, наклонившись к священнику, что-то снова сказал ему, но опять из-за шума не разобрала что. И священник по-прежнему не ответил ему, продолжая молиться. Потом один из тех, кто молился, встал и, как я поняла, вызвался выйти. Это был дон Хосе Кастро, которого все называли дон Пепе, – заядлый фашист, торговец лошадьми; он-то и встал, маленький, аккуратненький даже сейчас, со щетиной на небритых щеках и в пижамной куртке, заправленной в серые полосатые штаны. Священник благословил его, дон Пепе поцеловал распятие, посмотрел на Пабло и кивком показал на дверь.

Пабло покачал головой и затянулся. Я видела, что дон Пепе что-то говорит ему, но слов не слышала. Пабло ему не ответил, только снова покачал головой и кивнул на дверь. Дон Пепе посмотрел на нее, и, похоже, только тут до него дошло, что она заперта. Пабло показал ему ключ, он постоял, уставившись на него, потом вернулся на место и снова опустился на колени. Я увидела, как священник оглянулся и посмотрел на Пабло, а тот ухмыльнулся ему и показал ключ; священник тоже, судя по всему, только теперь догадался, что дверь заперта, и мне показалось, что он хотел покачать головой, но он только склонил ее и продолжил молиться.

Никак в толк не возьму, почему они раньше не понимали, что дверь заперта. Наверное, были слишком заняты молитвой и собственными мыслями. Но теперь они, конечно, все поняли: поняли, почему вопит толпа, и догадались, что теперь там, снаружи, все по-другому. Но ничего в их поведении не изменилось.