Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

Толпа голосила теперь так, что ничего другого не было слышно, а пьянчуга, стоявший со мной на стуле, пытался отодрать от окна решетку и вопил: «Открывай! Открывай!», пока не осип.

Я увидела, как Пабло снова обратился к священнику, и тот снова ничего ему не ответил. Тогда Пабло снял с плеча дробовик и ткнул им священника в плечо. Священник не обратил на это никакого внимания, и Пабло покачал головой. Потом он что-то сказал через плечо Четырехпалому, тот – остальным караульным, они все встали, отошли в дальний конец комнаты и остались стоять там со своими ружьями.

Пабло снова что-то сказал Четырехпалому, тот сдвинул в глубину два стола и несколько скамеек, караульные оказались за ними в углу, как за баррикадой. Пабло наклонился и опять прикоснулся дробовиком к плечу священника, священник словно бы и не заметил этого, как и все другие молящиеся, кроме дона Пепе – тот наблюдал за Пабло. Пабло заметил это, покачал головой и, подняв ключ повыше, показал его дону Пепе. Дон Пепе все понял, опустил голову и очень быстро зашевелил губами, шепча слова молитвы.

Пабло спрыгнул со стола, обогнул его, подошел к большому креслу мэра, стоявшему на возвышении в торце длинного стола для совещаний, сел в него и стал сворачивать самокрутку, не сводя глаз с фашистов, молившихся во главе со священником. Его лицо ничего не выражало. Ключ лежал перед ним на столе. Это был здоровенный железный ключ сантиметров тридцать в длину. Потом Пабло крикнул что-то, чего я не разобрала, караульным, и один из них направился к двери. Было видно, как губы у фашистов зашевелились быстрее, – они обо всем догадались.

Пабло опять что-то сказал священнику, священник ему не ответил. Тогда Пабло наклонился вперед, взял ключ и тайком бросил его караульному у двери. Тот поймал ключ на лету, и Пабло улыбнулся ему. Потом караульный вставил ключ в замочную скважину, повернул его, потянул дверь на себя и быстро спрятался за нее от хлынувшей внутрь толпы.

Я увидела, как она ворвалась в помещение, но тут пьяница, стоявший вместе со мной на стуле, стал орать: «Давай! Давай! Давай!», просунул голову вперед, так что я уже ничего за ней не видела, закричал: «Бей их! Бей их! Молоти! Забивай!», сгреб меня обеими руками и оттолкнул в сторону.

Я двинула его локтем в живот и сказала: «Пьянь подзаборная, чей это стул? А ну, дай посмотреть».

Но он только тряс решетку изо всех сил и орал: «Убивай их! Молоти! Молоти! Вот так! Молоти! Убивай! Cabrones! Cabrones! Cabrones! »

Я двинула его еще сильнее и сказала: «Сам ты carbon! Пропойца! Дай посмотреть».

Тогда он схватил мою голову обеими руками, ткнул вниз, навалился на нее всей своей тушей, чтобы я не мешала ему смотреть, и продолжал вопить: «Забивай их! Вот так! Забивай!»

«Тебя бы самого забить», – сказала я и врезала ему туда, где больнее всего, и ему стало-таки больно, он отдернул от меня руки, закрыл ими больное место и взвыл: « No hay derecho, mujer. Права не имеешь, женщина, так делать». И в этот момент, посмотрев через оконную решетку, я увидела, что комната кишит мужчинами, которые направо и налево размахивают цепами, шестами, крюками, тычут, колют деревянными вилами, уже не белыми, а красными, со сломанными зубьями, и так по всей комнате, а Пабло сидит в большом кресле с дробовиком на коленях и наблюдает, а все дубасят, рубят, секут, и рев стоит такой, будто обезумевшие лошади ржут в горящей конюшне. Я заметила, как священник, подобрав сутану, карабкался на скамейку, а те, кто гнался за ним, махали серпами и косами; потом кто-то ухватил его за полу, я услышала душераздирающий крик, потом еще один и увидела, как два человека вонзили ему в спину серпы, пока третий держал его за подол рясы, а священник, подняв руки, цеплялся за спинку кресла. А потом стул, на котором я стояла, подломился, и мы с забулдыгой рухнули на тротуар, смердевший пролитым вином и блевотиной, и забулдыга все грозил мне пальцем и повторял: « No hay derecho, mujer, no hay derecho. Ты ж меня покалечить могла». А люди продолжали бежать в Ayuntamiento , переступая через нас, и я видела только ноги тех, кто проталкивался в дверь, да забулдыгу, который сидел напротив меня, держась за больное место, куда я ему врезала.

Вот так мы покончили с фашистами в нашем городе, и я была рада, что из-за того проклятого пьяницы не увидела всего, что могла увидеть. Так что, считай, какой-никакой прок от него был, потому что никому не пожелаешь увидеть то, что творилось в Ayuntamiento .

А другой пропойца, верзила с площади, был еще хуже. Когда мы с моим забулдыгой, после того как сломался стул, поднялись на ноги, многие еще пытались протолкнуться в Ayuntamiento , а этот, с красно-черным платком на шее, сидел и поливал чем-то дона Анастасио. Он мотал головой из стороны в сторону и то и дело заваливался набок, но все лил и лил на него что-то и чиркал спичками. Я подошла к нему и сказала: «Что ты делаешь, бесстыжий?» А он ответил: « Nada, mujer, nada. Отвали от меня».

И тут, может, потому, что я заслонила его от ветра, спичка загорелась, и синее пламя побежало по рукаву дона Анастасио к его затылку, пропойца поднял голову и дурным голосом завопил: «Мертвецов жгут! Мертвецов жгут!»

«Кто?» – спросил кто-то.

«Где?» – закричал кто-то еще.

«Здесь! – загоготал пропойца. – Вот прямо здесь!»

Тут кто-то врезал ему по башке цепом, он повалился и, лежа на спине, уставился на того, кто его ударил, а потом закрыл глаза, скрестил руки на груди и так и остался лежать рядом с доном Анастасио, будто заснул. Тот человек не стал его больше бить, и верзила все еще лежал на том же месте, когда дона Анастасио поднимали и взваливали вместе с другими на телегу, которая вечером, когда в Ayuntamiento наводили порядок, всех их отвезла к обрыву, где их сбросили в реку. Городу пошло бы только на пользу, если бы вместе с ними туда сбросили и два-три десятка таких пьяниц, особенно тех, что были с красно-черными платками; если бы нам снова пришлось делать революцию, я бы точно знала, что таких надо уничтожать с самого начала. Тогда мы этого еще не знали. Но впоследствии пришлось в этом убедиться.

А в тот вечер мы еще не ведали, что нас ждет. После расправы в Ayuntamiento больше никого не убивали, но собрание провести не удалось, потому что слишком многие перепились. Никакого порядка добиться было невозможно, так что собрание перенесли на следующий день.

В ту ночь я спала с Пабло. Наверное, не стоило мне говорить это при тебе, guapa , но, с другой стороны, лучше уж тебе знать все. По крайней мере, то, что я рассказываю, – правда. Вот послушай дальше, Ingle ́ s . Это любопытно.

Так вот, тем вечером, когда мы ели, все было очень странно. Мы чувствовали себя как после грозы, или наводнения, или после боя, все были усталыми, и никому не хотелось разговаривать. Я сама ощущала какую-то пустоту внутри, была не в своей тарелке, очень подавлена, мне было стыдно, мучило чувство, что мы сделали что-то неправильное и что надвигается плохое, – как сегодня утром после самолетов. И плохое, конечно, нас настигло – через три дня.