Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

Пилар заставила его увидеть, как это было в ее городе.

Если бы эта женщина умела писать! Когда-нибудь он попытается написать это, и, если повезет и он все запомнит, возможно, ему удастся передать все так, как она рассказала. Боже, какая она рассказчица! Пожалуй, лучше, чем Кеведо, подумал он. Даже Кеведо не удалось описать смерть какого-нибудь дона Фаустино так, как о ней рассказала она. Хотел бы я суметь написать ее историю так, как она ее поведала, подумал он. Историю о том, что мы творили. Не о том, что творили с нами. Об этом он знал достаточно – много наслушался за линией фронта. Но чтобы прочувствовать, нужно было знать этих людей при жизни. Знать, какими они были, как жили в своей деревне.

И еще он подумал: оттого, что мы постоянно перемещаемся, оттого, что никогда, выполнив задание, не остаемся на месте, чтобы понести наказание, мы ничего не знаем о том, что на самом деле оставляем после себя. Ты находишь пристанище в семье какого-нибудь крестьянина. Приходишь вечером, ешь вместе с ними. Днем они прячут тебя, а следующей ночью ты уходишь. Сделал свое дело – и исчез. А когда попадаешь в то же место в другой раз, узнаешь, что всех их расстреляли. Вот так просто.

Когда это происходит, тебя там уже нет. Партизаны наносят удар и уходят. Крестьяне остаются и принимают возмездие на себя. Я ведь и раньше знал о них , думал он. О том, что мы делали с ними в начале. Знал и ненавидел это, слышал, как об этом рассказывали и без зазрения совести, и со стыдом, бахвалясь и оправдываясь, пытаясь объяснить и отрицать. Но эта женщина, черт побери, заставила меня увидеть это так, словно я сам там был.

Что ж, подумал он, вот так мы и учимся. И когда все это закончится, знаний у нас сильно поприбавится. Если уметь слушать, многому можно научиться на этой войне. И ты, конечно, научился. Тебе повезло, что за десять довоенных лет ты много времени провел в Испании. Они доверяют тебе, главным образом потому, что ты знаешь их язык. Они доверяют тебе потому, что ты прекрасно понимаешь его, говоришь на нем не как иностранец, а как они сами, со всеми местными фразеологизмами, и потому, что пешком исходил чуть ли не пол-Испании. В конце концов, испанец по-настоящему предан лишь своей деревне. В первую очередь, разумеется, Испании, потом – своему племени, потом – провинции, своей деревне, семье и, наконец, – своему ремеслу. Если ты говоришь по-испански, это с самого начала дает тебе преимущество в глазах испанца, знаешь его родные края – еще лучше, но если ты знаешь его деревню и его ремесло, ты – свой, настолько, насколько вообще может быть своим иностранец. Ты никогда не чувствовал, что испанский язык для тебя не родной, и к тебе по большей части не относились как к иностранцу – разве что ты чем-нибудь вызывал их неудовольствие.

А ты, конечно, вызывал. Они нередко ополчались против тебя, но они легко ополчаются против кого угодно. В том числе и против самих себя. Если собираются трое испанцев, двое объединяются против третьего, а потом эти двое начинают предавать друг друга. Не всегда, но достаточно часто, чтобы ты, насмотревшись на такое, невольно сделал вывод.

Нехорошо было так думать, но мысль не подвластна цензуре. Ничьей, кроме твоей собственной. И ты не должен допустить, чтобы собственные мысли привели тебя к пораженчеству. Прежде всего надо выиграть войну. Если мы ее не выиграем, потеряно будет все. Тем не менее он наблюдал, слушал и все запоминал. Он участвовал в этой войне, был безоговорочно предан делу, и раз уж он служил ему, то честно выполнял все, что от него требовалось. Но разум его оставался свободным, ничто не могло помешать ему думать, видеть и слышать, а суждения и выводы можно было отложить на потом. Материала для них у него будет куча. Уже есть. Порой даже немного через край.

Взять хотя бы эту женщину, Пилар, думал он. Независимо ни от чего, если будет время, нужно заставить ее рассказать мне конец этой истории. Ты только посмотри, как она идет рядом с этими двумя детьми. Трудно было бы найти три более великолепные порождения Испании, чем эта троица. Она – словно гора, а мальчик и девочка – как юные деревца. Все старые деревья спилены, а молодая поросль чиста, как они. Невзирая на то, что случилось с ними, они кажутся такими же свежими, чистыми, юными и нетронутыми, как если бы никакое несчастье их не коснулось. А ведь, по словам Пилар, Мария только-только пришла в себя. Судя по всему, она была в ужасном состоянии.

Он вспомнил мальчика-бельгийца из Одиннадцатой бригады, который пришел к ним вместе с еще пятью добровольцами из своей деревни. Населения в той деревне было всего сотни две, и паренек никогда прежде не выезжал из нее. Когда Роберт Джордан впервые увидел его в штабе бригады, которой командовал Ганс, все пятеро его земляков уже погибли, мальчик был в чудовищном состоянии, и его прикомандировали к штабу прислуживать в столовой. У него были светлые волосы, типично фламандское лицо, крупное, розовощекое, и большие неловкие крестьянские руки; держа в них поднос с тарелками, он двигался, как сильная, но неуклюжая гужевая лошадь. Но при этом все время плакал. Делал свою работу и совершенно беззвучно плакал.

Поднимешь, бывало, голову, а он стоит над тобой и плачет. Попросишь принести вина – плачет, протянешь тарелку за мясом – плачет, только голову отворачивает. Иногда переставал, но стоило посмотреть на него, и слезы снова начинали литься из его глаз. Раздав одно блюдо и ожидая, когда надо будет нести второе, он плакал на кухне. Все были с ним очень добры. Но это не помогало. Надо будет узнать, что с ним теперь, сумел ли он прийти в себя и снова стать годным к солдатской службе.

Мария была уже вполне здорова. Во всяком случае, так казалось. Но он, конечно, не психиатр. Психиатром показала себя Пилар. Наверное, для них обоих действительно было хорошо, что они провели минувшую ночь вместе. Да, если только на этом все не закончится. Ему это и впрямь пошло на пользу. Сегодня он чувствовал себя здоровым, бодрым, умиротворенным и довольным. Утреннее зрелище ничего хорошего не предвещало, но ведь он был жутко везучим. Ему доводилось участвовать и в других операциях, которые оповещали о себе плохо. «Оповещали о себе плохо» – типично испанский оборот, вот он уже и думает по-испански. А Мария – просто чудо.

Ты только посмотри на нее, сказал он себе. Только посмотри.

Он видел, как она, в серо-зеленой блузке с расстегнутым воротником, легко и радостно шагает, озаренная солнцем. Она двигается, как жеребенок, подумал он. Такое случается нечасто. Или вовсе не случается. А может быть, ничего и не было, подумал он. Может, это тебе померещилось или ты все придумал, а на самом деле ничего не было? Может, это так же, как уже бывало с тобой, когда какая-нибудь героиня, которую ты увидел в кино, приходила к тебе ночью во сне и была с тобой ласкова и нежна. Раньше, когда можно было спать в настоящей постели, ты, случалось, проводил с ними всю ночь. Он до сих пор помнил Гарбо и Харлоу. Да, Харлоу приходила к нему не раз. Может, и теперь это только сон?