Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

Но он и сейчас помнит, как Гарбо пришла к нему в ночь накануне наступления на Пособланко; на ней был шерстяной свитер, и, обняв ее, он почувствовал, какой он мягкий и шелковистый, а когда она наклонилась над ним, лежавшим в постели, ее волосы упали ему на лицо, и она спросила, почему он никогда не говорил ей, что любит ее, ведь сама она любит его так давно. Она не была ни застенчивой, ни холодной, ни отстраненной. Так восхитительно было обнимать ее, ласковую и прекрасную, какой она была в старые времена с Джеком Гилбертом, и все казалось таким настоящим, будто происходило на самом деле, и он любил ее гораздо больше, чем Харлоу, хотя Гарбо пришла к нему один лишь раз, в то время как Харлоу… Может, и теперь все так же, как в тех снах?

А может, и нет. Может, я протяну руку прямо сейчас и дотронусь до этой самой Марии, сказал он себе. И еще сказал: может, ты просто боишься это сделать? Боишься обнаружить, что ничего не было, что все это неправда, придуманная тобой так же, как твои сны о киногероинях или обо всех твоих старых подружках, которые возвращаются и спят с тобой в твоем спальном мешке или где-нибудь на голом полу, или на сеновалах, в конюшнях, в corrales [38] Загон для скота ( исп .). и cortijos [39] Ферма ( исп .). , в лесу, в гаражах, в кузовах грузовиков и на всех горных склонах Испании. Все они приходили во сне к нему в его спальный мешок и были с ним гораздо ласковей, чем когда-то в жизни. Может, сейчас то же самое? Может, ты боишься прикоснуться к ней, чтобы она тоже не оказалась сном? Может быть – совсем не исключено, – ее ты тоже придумал или увидел во сне?

Он перешел на другой край тропинки и положил руку девушке на плечо, ощутив пальцами гладкость ее кожи под поношенной тканью блузки. Она посмотрела на него и улыбнулась.

– Привет, Мария, – сказал он.

– Привет, Inglés , – ответила она, вскинув голову и глядя ему прямо в глаза, и он увидел, что все ее загорелое лицо под короткими выгоревшими волосами – и желто-серые глаза, и полные губы – улыбается ему. Значит, все-таки это правда.

Теперь лагерь Глухого был уже виден за последним рядом сосен: глубокая округлая пещера, очертаниями напоминавшая перевернутый таз. В этих известняковых горах, должно быть, полно пещер, подумал он. Вон, впереди – сразу две. Их надежно укрывали низкорослые сосны, покрывавшие склон. Такое же хорошее место для лагеря, как у Пабло, если не лучше.

– Так как же погибла твоя семья? – тем временем спрашивала Хоакина Пилар.

– Обычно, женщина, – ответил тот. – Они были левыми, как многие в Вальядолиде. Когда фашисты проводили чистку в городе, первым убили отца. Он голосовал за социалистов. Потом застрелили маму. Она голосовала так же, как он. Она вообще голосовала тогда впервые в жизни. После этого расстреляли мужа одной из моих сестер. Он был членом профсоюза трамвайщиков. Естественно, он не мог водить трамвай, не состоя в профсоюзе. Но политикой он вообще не интересовался. Я хорошо его знал. Нельзя сказать, что он был таким уж порядочным человеком. Не думаю даже, что он был хорошим товарищем. Потом муж другой моей сестры, тоже из трамвайного профсоюза, убежал и стал скрываться в горах, как и я. Они решили, что моя сестра знает, где он. А она понятия не имела. Вот они и убили ее – думали, что она знает, но не говорит.

– Вот звери, – сказала Пилар. – А где Глухой? Что-то я его не вижу.

– Он здесь. Внутри, наверное. – Хоакин остановился, поставил ружье прикладом на землю и сказал: – Пилар, послушай. И ты, Мария, тоже. Вы простите меня за то, что я разговорился про свою семью. Я знаю, что у всех такое же горе и лучше не делиться еще и своим.

– Нет, надо делиться, – ответила Пилар. – Для чего же мы живем на свете, как не для того, чтобы помогать друг другу? Да и какая это помощь – просто молча выслушать.

– Но Марию это могло огорчить. Ей и своего горя хватает.

– Qué va , – сказала Мария. – У меня его такая большая сума́, что от твоего она намного тяжелей не станет. Я сочувствую тебе, Хоакин, и надеюсь, что твоя другая сестра жива и здорова.

– Пока да, – ответил Хоакин. – Она в тюрьме, но, кажется, там с ней не слишком плохо обращаются.

– У тебя есть еще родные? – спросил Роберт Джордан.

– Нет, – сказал мальчик. – Я один. Больше никого. Если не считать зятя, который ушел в горы, но, думаю, его уже нет в живых.

– А может, он и жив, – возразила Мария. – Может, воюет в каком-нибудь отряде в других горах.

– Нет, не думаю, – сказал Хоакин. – Он никогда особо стойким не был, а работа вагоновожатого – не лучшая подготовка к жизни в горах. Сомневаюсь, что он протянул там хотя бы год. К тому же у него грудь была слабая.

– И все равно он мог выжить, – сказала Мария и положила руку ему на плечо.

– Конечно, подружка. Всякое бывает, – сказал Хоакин.

Мария обняла его за шею и поцеловала. Хоакин отвернулся, чтобы никто не увидел, что он плачет.

– Это было по-братски, – сказала Мария. – Я поцеловала тебя как брата.

Парень покачал головой, продолжая беззвучно плакать.

– Я твоя сестра, – сказала Мария. – Я люблю тебя, и у тебя есть семья. Мы все – твоя семья.

– Включая Inglés , – пробубнила Пилар. – Разве не так, Inglés ?

– Так, – сказал мальчику Роберт Джордан. – Мы все – твоя семья, Хоакин.

– Вот он – твой брат, – сказала Пилар. – Да, Inglés ?

Роберт Джордан обнял мальчика за плечи.

– Мы все братья, – сказал он.

Мальчик замотал головой:

– Мне стыдно, что я разболтался. От таких разговоров другим становится только тяжелее. Мне стыдно, что я вас расстроил.

– Иди ты знаешь куда со своим стыдом, – сказала Пилар своим чу́дным глубоким голосом. – А если эта вот Мария еще раз тебя поцелует, я сама примусь тебя целовать. Давненько не целовала я матадора, пусть и такого незадачливого, как ты. А горе-матадора, ставшего коммунистом, я поцелую с особым удовольствием. Подержи-ка его, Inglés , пока я не влеплю ему знатный поцелуй.

– Deja [40] Здесь: отстань ( исп .). , – сказал парнишка и резко отвернулся. – Оставь меня в покое. Все нормально, но мне стыдно.

Стоя спиной к ним, он старался совладать с волнением. Мария вложила свою ладонь в руку Роберта Джордана. Пилар, упершись руками в бока, насмешливо смотрела на мальчика.

– Когда я тебя поцелую, – сказала она ему, – это будет совсем не по-сестрински. Знаем мы эти «сестринские» поцелуи.

– Не надо стараться меня развеселить, – сказал парень. – Я же говорю: все нормально, просто я жалею, что разболтался.

– Ну, тогда пошли к старику, – сказала Пилар. – Устала я от этих переживаний.

Парень обернулся и посмотрел на нее, по взгляду было видно, что ее слова обидели его.

– Да не от твоих, – успокоила его Пилар. – От своих собственных. Больно уж у тебя душа нежная для матадора.